Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова
Первое, что мать Марии сделала, выйдя замуж: пошила пальто. На «Смерть мужьям» денег не хватило, но ее это нисколько не смущало – она умела изгибать время по-своему, когда с гордостью за общее прошлое повторяла раз за разом: «Раньше все были равны, государство о нас заботилось, открывало ателье, такого хлеба, как раньше, теперь не купишь». Словно «ателье» и «хлеб» – два оголенных телефонных провода, которые надо непременно свести, чтобы восстановить разорванную связь.
Распахнув дверцу нижнего шкафчика, Мария достает помойное ведро. Методично, стараясь не задумываться, сбрасывает в него остатки пищи. Опорожняет кастрюли и кастрюльки. Осталось вымыть их до блеска и – можно начинать с чистого листа; вернее, с чистого холодильника.
Матери, выступающие единым строем, стрекочут за кулисами как ночные кузнечики; в беспокойных взглядах, которыми они обмениваются, вспыхивают знаки вопроса.
Бог, сидящий в аппаратной света, в сомнении снимает телефонную трубку: режиссер-постановщик месяц как в отъезде, в его отсутствие что-то пошло не так.
Местный телефон, установленный за кулисами, занят.
Поколебавшись, он достает из ящика мобильник. В театральном обиходе это, мягко говоря, не приветствуется. Если помреж не в настроении, навешает люлей. Впрочем, ему не привыкать: на то и бог, чтобы было на кого навесить.
В настоящее время номер абонента выключен или находится вне зоны обслуживания. Бог смущенно пожимает плечами: против мобильных операторов даже он бессилен.
– Ну и что прикажете делать! – он прислушивается к неумолчному материнскому стрекотанию.
От первых световых репетиций («да будет свет», или, в дословном переводе с древнееврейского, «свет, существуй») прошла уйма времени. Раньше он имел дело исключительно с героями. Бог вздыхает мечтательно: «Хорошие были времена. Кем родился, тем и пригодился, – в переводе на язык театра: всяк сверчок знал свой шесток. – Все эти игры в демократию выдумал черт».
Я сочувствую богу, которым овладела растерянность. Быть может, ему пора на пенсию: с утра пораньше ходить за продуктами, выбирая магазины, где предусмотрены пенсионные скидки; днем возиться с внуками: младшим помогать с уроками, старшим рассказывать о прошлом, в котором жизнь была устроена не абы как, а по уму. По вечерам пялиться в телевизор. Внуки вырастут, а телевизор останется. Со временем те, кто там мелькают, станут роднее внуков; богу уже не вспомнить, кто выдумал эту странную закономерность – он или черт.
Мои сочувственные размышления прерывает голос помрежа, вещающий из динамиков:
– Перерыв двадцать минут. Пассажирам будут предложены легкие закуски, а также чай, кофе, соки. При желании вы можете заказать спиртные напитки. Винная карта находится в кармане впереди стоящего кресла.
Потягивая апельсиновый сок через трубочку, я исподволь присматривалась к ближайшим соседям. Невзрачная женщина, которую я приняла за актрису (и безбожно этим воспользовалась) дремала. Скользнув глазами по ее непримечательному лицу, я остановила взгляд на мужчине и женщине, вероятно, супружеской паре.
По тому, с каким внимательно-непринужденным видом, присущим обеспеченным людям, они изучали винную карту, обмениваясь короткими замечаниями, а потом озабоченно смаковали поданные стюардессой напитки – будто сопоставляя их вкус с названиями, которые значатся в винной карте, – можно было понять, что их, в отличие от меня, не тревожат опасения за собственную платежеспособность. Мне тоже хотелось расслабиться, выпить глоток-другой спиртного, но боясь поставить себя в дурацкое положение – а вдруг моя банковская карта снова не сработает (что-то мне подсказывало: так и будет), я отказалась от этой мысли – не рискнула проверять.
Снедаемая извечной завистью бедняка, не допущенного к благам цивилизации, я отвернулась и закрыла глаза.
Я вижу.
Актриса, занятая в роли Несчастной матери, скрывается у себя в гримерке. Заперев дверь на ключ, она садится перед зеркалом. Из глубины зазеркалья на нее смотрят великие женские роли, о которых она мечтала, поступая в театральный: Джульетта, Нина Заречная, Элиза Дулиттл. Мастер, учивший ее азам профессии, любил повторять: «Вслушивайся в себя, ищи связующие нити. Между тобой и твоей героиней». Она вслушивается – но слышит голос режиссера: «Смотри, не переусердствуй с гримом», – не слишком деликатный намек на ее нынешний возраст. В свои сорок лет ее мать чувствовала себя пожилой женщиной.
Стирая бумажными салфетками краски увядания, она пытается вспомнить, кто придумал эту несусветицу, будто жизнь – театр. «Чем повторять, как попугаи, спросили бы меня».
Актеры, занятые во втором акте, гомонят в коридоре. Через минуту они исчезнут: кто-то выйдет на сцену; другие останутся в кулисах: будут утешать себя тем, что нет маленьких ролей, есть только маленькие актеры.
Для нее репетиция закончена: прогон третьего акта перенесли на завтра либо на среду. Все зависит от того, когда вернется главреж.
Она снимает с вешалки шубку (в ее мечтах – натуральную, подаренную мужем, или, лучше, любовником, песцовую или котиковую; на самом деле искусственную, которую купила сама); прежде чем выйти в коридор, приникает ухом к дверной филенке.
Матери, изображающие массовку, столпились под дверью; ждут, когда она появится, чтобы вывести ее на чистую воду. На поверхности того, что они принимают за чистую воду, колышется мусорное пятно, составленное из застарелых обид, яростных домашних скандалов; жгучих, не к месту и не ко времени сказанных слов. «Нырнешь в эти воды, обратно не вынырнешь», – она слышит шуршание пластиковых бутылок, готовых сомкнуться над ее бедной головой.
Предательская дрожь в руках и ногах; учащенное сердцебиение; холодный пот, струящийся между лопатками, – врач, к которому она обращалась, называет это панической атакой. Пытаясь поймать губами воздух, она ловит себя на мысли: «А вдруг я уже нырнула…» Чья-то невидимая рука хватает ее за волосы, вытаскивает на берег: она судорожно отряхивается – ни дать ни взять дворовая собачонка, которую злые мальчишки, сговорившись, кинули в воду.
После панической атаки голова всегда влажная. Она прячет волосы под шапку: по вечерам холодно, недолго застудиться. Выглянув в коридор, оглядывается, смотрит: сперва налево, потом направо, словно готовится перебежать через дорогу. Если не считать пожилой дамы капельдинера – та замешкалась, пересчитывая непроданные программки, – коридор пуст: актеры, занятые во втором акте, сгрудились за кулисами; там же, поблизости – мало ли, потребуется срочно заменить реквизит или подправить грим – дежурят представители цехов. Ее путь к служебному выходу лежит через фойе. По стенам, вперемежку с фотографиями ветеранов сцены, развешаны портреты великих актеров, посвятивших себя служению театру – не этому, в котором она работает, а Театру с большой буквы. Среди них тот самый остроумец, с чьих лукавых уст сорвалась эффектная фраза, со временем ставшая крылатой: Нет маленьких актеров, есть только маленькие роли, – Мария думает: в утешение несчастным, кому
