На санях - Борис Акунин
Смахнула с ресниц слезинки — нет, не жалея себя, а сердито, проклиная свою слепоту. Ах, если бы все эти ужасные месяцы рядом была Софи-Амалия, она давно бы всё поняла и объяснила!
Отвернувшись от окна, Лотти с тоской оглядела пышное убранство своей комнаты. Позолота, позолота, позолота — везде: на рамах картин, на мебели, на вазах, даже на потолке! А эти размеры, привыкнуть к которым невозможно! Зачем нужны такие высокие потолки, такое расстояние от стены до стены, двери в два человеческих роста?
В России ни в чем нет умеренности. Или подавляющая роскошь — или невыносимая нищета. В августе, в первые дни после пересечения границы, Лотти с ужасом смотрела из окна кареты на серые бревенчатые домишки с соломенными крышами и кривыми изгородями, на одетых в лохмотья поселян, приниженно кланяющихся до земли, а то и падающих на колени. Думала: какая бедная, какая убогая, какая несчастная страна! А потом увидела такие дворцы, каких нет и в Париже. И сколько! Matouschka, вдовствующая императрица Мария Федоровна, взявшая попечение над невестой сына, занимала, не считая обширных покоев в Зимнем, еще три дворца: Павловский, Гатчинский и Елагин. И так жили все члены императорской фамилии. Мишель — самый младший из великих князей, по статусу всего лишь пятый после государя, императрицы-матери, великого князя Константина и великого князя Николая, но для его семьи возводят новый огромный палас, который больше королевского дворца в Штутгарте. Там будет 600 слуг. Шестьсот! Невозможно даже вообразить, как управляться с такой оравой! А серфы, которых здесь странно называют «души», les âmes? Богатство в России определяется не миллионами, но количеством «душ», которыми ты владеешь. Как будто можно владеть чьей-то душой кроме собственной. Будут ведь еще и поместья, которые выделят великому князю после вступления в брак. Пятьдесят тысяч крестьян! И за всех них нужно нести ответственность! Духовный наставник преосвященный Серафим говорит, что в России господин яко пастырь, пекущийся о своем стаде, ибо крепостные подобны неразумным детям.
Но только ничего этого не будет. Ни громадного дворца с сотнями слуг, ни армии серфов. Предстоит мучительный разговор. Потом тоже будет очень тяжело. Страшно представить, что ждет дома. Но выбора нет.
Видит Бог, она не виновата! Она честно, не жалея души, попыталась полюбить эту страну. Учила ее невозможно трудный язык, штудировала ее сумбурную историю, ее неохватную географию, пыталась хоть к чему-нибудь привязаться душой. Но в России нет ни литературы, ни живописи, ни музыки — ничего, что можно полюбить. Здесь только роскошь и нищета, а теперь еще этот холод и снег, снег, снег! Зимний Петербург похож на труп, накрытый белым саваном.
Она была готова полюбить мужа, а если не получится — сердцу ведь не прикажешь — стать ему надежной помощницей, его крепостью, его силой. Как она старалась растопить лед нежностью и теплом! А получается, что она только мучила Мишеля…
Господи, да что же это? Фрейлина сказала, что Matouschka вызовет в одиннадцать, а уже половина первого!
Лотти открыла усыпанные бриллиантами часики, висевшие на шее — подарок царя Александра. Нужно будет спросить у статс-дамы princesse Volkonskaya, не явится ли оскорблением величества возвращение всех бесчисленных драгоценностей, полученных за эти месяцы от императора и обеих императриц. Увезти с собой все эти сокровища после того, что случится, совершенно невозможно.
Дверь приоткрылась. Слуги в России не стучатся, а бесшумно заглядывают. Если видят, что не ко времени — так же тихо исчезают. Здесь считается, что прислугу стесняться незачем. Что бы камердинер или горничная ни увидели, важности не имеет. К этому Лотти так и не привыкла. Собиралась завести у себя в доме иные порядки, но теперь переучивать прислугу не придется.
— Ее императорское величество просят ваше высочество пожаловать, — прошелестел камер-лакей. Говорить в полный голос и вообще производить шум могла только Matouschka. Так во всех русских дворцах: хозяина или хозяйку слышно издалека, а все остальные лишь шелестят, шуршат и нашептывают.
* * *
Из-за дверей кабинета ее величества доносилось монотонное поскрипывание и жужжание.
— Токарничать изволят, — доверительно сообщил лакей. — Сейчас осведомлюсь.
Просунул голову и плечи, постоял так с минуту, дожидаясь, когда на него обратят внимание. Что-то негромко проговорил.
— Входите, дитя мое, входите. Я заканчиваю, — послышался низкий глухой голос, выговаривавший слова с милой швабской тягучестью, по которой Лотти так соскучилась.
Вдовствующая императрица была в кожаном переднике и нарукавниках, одутловатое лицо сосредоточено, очки сползли на кончик носа. В одной руке резец, в другой янтарная фигурка, нога качает рычаг станка.
— Поправь, — велела она слуге.
Тот бесшумно подлетел, сдвинул очки повыше.
— Лучшая пора жизни — старость, — молвила Мария Федоровна, очевидно додумывая мысль, только теперь вслух. — Я состарилась и я наконец счастлива. Устроить Мишеля — последнее, что осталось сделать. С вами, Шарлотта, он будет в хороших руках, я знаю. У меня было довольно времени узнать вашу душу, милое дитя.
Она полюбовалась фигуркой, поставила ее на полку, где в ряд стояли другие: античные боги и богини.
Сняла нарукавники, передник, очки. Повернулась к Лотти.
— Я знаю, о чем вы хотите со мной поговорить и почему у вас такой несчастный вид. Вам страшно перед последним шагом. Вас всё здесь пугает, всё чуждо. Вы глядите на жениха, и вам кажется дикой мысль, что с этим едва знакомым мужчиной вам предстоит провести всю жизнь. Ах, как мне это памятно! Точно так же пришла я к государыне Екатерине, которая велела называть ее «матушкой». И у нас была беседа, которую я запомнила на всю жизнь… — На старом лице мелькнула печальная улыбка. — Но вам надо выговориться. Сядемьте, милое дитя. Я вас слушаю. Жалуйтесь мне на Мишеля. Он неотесан, недостаточно внимателен, быть может даже груб?
— Да, Мишель очень переменился. В России он совсем не такой, каким был в Людвигсбурге. Когда он встретил меня на границе, я испугалась не заболел ли он. Он отворачивал лицо, едва цедил слова, было видно, что самый мой вид ему неприятен… — С каждым словом Лотти волновалась всё больше. — Поверьте, матушка, я очень старалась пробиться сквозь этот лед, но
