На санях - Борис Акунин
* * *
Пересказывая беседу с Матушкой, она несколько раз прерывалась и умолкала, чтобы вновь не разрыдаться. Сморкалась в платок, снова говорила гнусавым голосом.
Его взгляд тоже туманился влагой. Слезы у Базиля, как и подобает поэту, всегда были близко. Он мог прослезиться, живописуя красоты природы, а однажды даже расчувствовался, восхваляя многообразие русской синонимики. Постижению трудностей грамматики на уроках, правда, отводилось немного времени, и общение между ними в основном шло на французском. Слишком о многом им хотелось поговорить. Обычно Базиль спохватывался лишь к концу урока и возвращался к спряжениям, склонениям, деепричастиям, с шутливой ворчливостью коря Лотти: она-де сама виновата, соблазняя учителя своими вопросами. Ставил в пример Фредерику Прусскую, ныне ее высочество великую княгиню Александру Федоровну, супругу Николая Павловича, которую обучал русскому несколько лет назад. Вот кто был идеальной ученицей.
Преподаватель был прав, освоение языка шло медленнее, чем следовало, но без этих ежедневных отдушин Лотти задохнулась бы, опять угодила бы в когти дракона Солитюда. Как все порождения Тьмы, он был бессмертен, просто на время затаился, а тут, вдали от Ганзеля (ах, Ганзель…), от Софи-Амалии, в чужой, безрадостной стране, опять высунул из мрака свои зубастые головы. Но Базиль был таким живым, таким приязненным, таким теплым и даже горячим, что ледяное чудище спряталось обратно. Если дома спокойная и мудрая графиня Икскюль направляла ум, то здесь поэтически-вдохновенный Базиль согревал сердце, а оно на ледяной чужбине так нуждалось в тепле!
— Ее величество права касательно долга, однако ошибается касательно любви, — сказал учитель, дослушав. — Отсутствие любви высушивает душу, а что за жизнь при высохшей душе? Благотворительство, о коем толковала государыня, дело святое и богоугодное, но это не любовь, это Вера. В Писании же речено: «Пребывают сии три: вера, надежда, любовь, но любовь из них больше». Там же сказано даже жестче: у кого нет любви, тот — ничто.
— Откуда же взяться любви, если мне судьба жить с мужем, которому меня навязали и которому самый мой вид — мука! — вскричала Лотти и поспешно прибавила: — Это не жалость к себе, поверьте. Мне жаль Мишеля, ведь он влюблен в другую, а я являюсь невольной его истязательницей!
— В княжну Прасковью влюблена половина Петербурга. Я и сам, признаться, ею любуюсь — природа нечасто создает столь совершенные образцы прелести. Но есть коренная разница между глаголами «любоваться» и «любить», равно как и между существительными «влюбленность» и «любовь». Первая подобна прекрасному, но быстро увядающему цветку; вторая — дереву, каковое с годами становится лишь ветвистей. И деревьев в лесу любви много! Любовь к мужу — лишь одно из них.
— Да что я могу здесь, в этой стране полюбить?! — не выдержала Лотти. — Я ль не пыталась! — Она прикрыла рот рукой. — Боже, простите меня, вам, русскому слышать такое неприятно…
Базиль грустно улыбнулся.
— Известна ль вам истина, что по-настоящему сильна любовь лишь к тому, что полюбить трудно? Страна, в которой вам судьба провести жизнь, не ласкает ни взора, ни слуха. Она сурова, холодна, уныла и глубоко несчастна. Но оттого она нуждается в любви более иных, благословенных краев. В любви щемящей, болезненной, безоглядной. Как любят больного, никому кроме тебя не нужного ребенка. Я мало что умею, ваше высочество, и я скверный учитель грамматики, но научить любви я могу. Я ее чувствую. Я ее вижу. Она подобна лестнице. Довольно ступить на первую ступеньку Лестницы Любви, и дальше будет легче, вы сможете подниматься всё выше и выше. О, какие вам откроются виды!
— L’echelle d’amour? — повторила Лотти. — Но с какой ступени начать восхождение?
— С того, что полюбить трудней всего. Если получится это, потом будет легче. Вот что здесь, в России вам отвратительней всего? То, чего не было у вас на родине?
— Ах, да многое, очень многое! — Она посмотрела вокруг, остановилась взглядом на темном прямоугольнике окна. Четвертый час пополудни, а уже сумеречно, и снова сыплет, сыплет! — Снег. Больше всего я ненавижу снег! Эта белая сажа превращает мир в пепелище!
— Но снег прекрасен! Он падает с неба, он цвета ангельских крыльев, он призван облагородить и украсить безобразие земли. Судьба его трагична. Затоптанный ногами, загаженный лошадьми, сгребаемый дворниками, в конце концов он растает, сгинет, и все будут только радоваться тому, что его больше нет. А ведь он лишь кажется холодным. Если б он не укутывал почву, не укрывал от стужи, в ней вымерзли бы семена, и новая жизнь весной не проросла бы. Вот вам домашнее задание: полюбите снег.
Часы тренькнули, от урока оставалось пятнадцать минут. Учитель тряхнул взбитыми кудрями à la Brutus и, как обычно при последнем ударе часов, перешел на русский:
— Приготовили ли вы, Шарлотта Павловна, прошлое задание? Выучили вы наизусть стихотворение нашего великого Державина?
— Вы мне знаете, Василий Андреевич, я всегда всё выучила, — ответила Лотти. — Стихотворение нашего великого Державина «Снегирь»… Ах, я только сейчас до-га-далась. Это значит «Птица снега»!
Медленно, старательно начала декламировать:
Что ты заводишь песню военну
Флейте подобно, милый снегирь?
С кем мы пойдем войной на Гиену?
Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?
Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?
Северны громы в гробе лежат…
Потом Лотти, обхватив себя за плечи, смотрела в окно на вихрящийся снег, изо всех сил пробовала его полюбить.
Нет, любить что-то, как и кого-то, на расстоянии неправильно.
С наступлением зимы Матушка подарила две шубы: одна малинового макасского бархата с оторочкой из черно-бурой лисицы, другая белая, атласная, на соболях. Вторая не такая красивая,
