Бабушка сказала сидеть тихо - Настасья Реньжина
Баба. Как тепло на душе. Обнять бы сейчас Куприньку, прижать к себе, сказать, как сильно его люблю, как не могу без него, что он мое сокровище, золотая моя головушка. Нет сил на слова. Баб Зоя закрыла глаза и принялась про себя повторять: «Я так сильно тебя люблю. Я так сильно тебя люблю. Прости меня за все». Жаль, Купринька этого никогда уже не услышит. Врачи закрыли двери «Скорой», включили мигалку, и машина тронулась с места. Бездушная машина с бездушными врачами. Им невдомек, что тут целая трагедия развернулась. Они просто делают свое дело – увозят больную туда, где ей окажут должную помощь.
– Не-е-ет! – рыдает Купринька. – Не-е-ет! Ба-ба! Ба-ба! – Лариса Анатольевна попыталась приобнять мальчика, мягко увести его и посадить обратно в машину, но Купринька вывернулся, еще раз закричал: – Ба-ба-а-а! – и побежал за «Скорой». Та лишь обдала его облаком пыли. Купринька упал на дорогу, уткнулся лицом в землю и зарыдал: – Баба. Баба. – Словно чувствовал, что никогда больше он не увидит бабу Зою.
Эпилог
– Коленька, только далеко не уходи. Скоро обед! – Ладно. – Он повзрослел, он много занимался с логопедом, научился говорить чисто, правильно, но так и остался немногословен. Коленька. Это его новое имя. Прежнее, Купринька, показалось его новым родителям странным, неподходящим, да и потом – оно могло напомнить Коленьке о прошлой жизни, о неправильной жизни, такой, о которой следовало забыть. Вот они и переименовали мальчика в Николая. Николай Вячеславович. Звучит неплохо. Правда, так только в документах. Купринька откликался только на Коленьку. Остальные варианты нового имени – Николай, Коля – ему казались какими-то чужими. Коленька прижался к забору грудью и стал смотреть в сторону своего старого дома. Он делал это каждый день, сам не зная почему. К тому же дом тот не был виден отсюда, он где-то там, наискосок, через две улицы. Но от него слово шли какие-то вибрации, словно что-то манило Коленьку (в этот момент опять становившегося Купринькой). Один раз он решился и сходил-таки к дому бабы Зои. Старая изба покосилась, почернела от времени, вокруг нее буйно разрослась трава и борщевик (к негодованию соседей), деревенские ребятишки разбили почти все окна камнями, а пристройка и вовсе рухнула. Хорошо, что хозяйка всего этого не увидит. Коленька постоял с минуту напротив дома, внутрь войти не решился. А надо ли? Представил себе, как он поднимается по ступеням крыльца, проходит по коридору, что когда-то называл Задверьем, попадает в дом… а вдруг его чрево вновь засосет в себя мальчика? Засосет и не отпустит никогда больше на свободу. По старой памяти. Бабы Зои ради, исполняя ее заветное желание: держать Куприньку в неволе до конца его дней.
И стало Коленьке так жутко, так жутко, что он бежал от бывшего своего дома, не оглядываясь, пока не очутился в своем новом жилище, не захлопнул за собой дверь, не закрыл ее на засов. И больше он к дому бабы Зои не возвращался. Но тот все равно стоял перед глазами, пугал кривизной и разбитыми окнами. И манил, манил беспрерывно, как чудовище манит в свое логово беззаботного ребенка. А потом – хап – и съест, не подавится.
– Коленька! Давай скорее! Суп остынет! – Новая мама (первая мама), Лена, стояла на крыльце и махала Коленьке полотенцем, вероятно, тем самым, с помощью которого снимала с плиты суп. Конечно, она Коленьке на самом деле не мать, а по сути, бабушка, но к чему вся эта путаница? Мальчику нужна мама, вот Елена ею и стала. Документы на усыновление им оформили быстро и даже разрешили забрать мальчика сразу, не отправлять в детдом в ожидании окончательного решения. Оно и хорошо, а то затянулось бы все не на один месяц. Мальчик, по сути, без роду, без племени, без документов. По бумагам он даже не родился, да и не было у него никаких этих бумаг. Вот и ломали головы сотрудники ведомств, думая, как бы правильнее нового, не такого уж и маленького уже, человека зарегистрировать. Что-то там накрутили, где-то навертели, и вот он настоящий гражданин, со свидетельством о рождении, СНИЛСом и пропиской в новом доме. И с новыми родителями, разумеется. То, что Купринька – внук Елены и Славы, баба Зоя рассказала перед самой смертью. Она настала почти сразу после того, как увезли ее на «Скорой», как забрали у нее мальчика, лишили единственной отрады и смысла жизни. Не выдержало сердце старушки разлуки.
Впрочем, и без того баб Зоя была плоха: несколько дней в лесу не могли не сказаться. Но не стала уносить Зоя Ильинична тайну в могилу: вызвала к себе Марью, а та зачем-то прихватила с собой Ларису Анатольевну из опеки. То была предсмертная исповедь бабы Зои.
Рассказала она женщинам все: как увидела Аннин грех, как совершила свой. Марья хотела было вывалить на Ильиничну весь свой гнев, все свое негодование по поводу того, как та поступила, распорядившись жизнью младенца на свое усмотрение, как та потом относилась к мальчику, как растила его неправильно, как мучила его, сама того не замечая. Да сдержалась. О мертвых говорят только хорошее или ничего, а об умирающих всегда молчат. Елена и Слава поначалу не знали, как и реагировать на сию новость. Как радостно, что объявился внук, родная кровь, продолжение рода. Как горестно узнать о поступке своей дочери.
Столько лет было потрачено на то, чтобы перестать думать и гадать, как Анна очутилась в этом треклятом пруду, почему утонула, сама ли! А теперь вот новые подробности: беременность, ребенок, выброшенный на помойку.
Анна, что с тобой случилось? Уж не из-за ребенка ли ты покончила с собой? Горе ты горькое! Отчего не пришла к отцу, к матушке? Отчего не рассказала о своем несчастье, которое на самом деле счастье великое? Неужели не поддержали бы тебя? Неужель не позаботились бы и о тебе, и о младенце твоем?
Эх, Анна-Анна, что же ты наделала? Кабы не глупость твоя, жили бы сейчас счастливо все вместе – мать твоя, отец твой, сын твой, да ты сама. А теперь и тебя не воротишь, и Коленька только сейчас нас обрел. Впрочем, обрел – и то хорошо, и то ладно. Слава пододвинул внуку… сыну тарелку с хлебом:
– Горбок чесноком натер. Если вдруг хочешь.
Коленька чуть улыбнулся и кивнул: «Спасибо». И принялся шумно хлебать щи.
