Экспресс-36 - Борис Сандлер
Спозаранку козы начинали высматривать своего пастуха, тряся бородками у плетней и оглашая воздух нетерпеливым блеянием. Хозяйки, чертыхаясь, распахивали для них ворота: «Ну, вали уже, глупая скотина!» — и козы, ощутив кончиками рогов вольный ветер улицы, бросались в сторону Кирики, испуская от радости целые гроздья помета.
Совсем не так выглядело их возвращение на ночь, после дня, проведенного на выгоне. Усталые и сытые, с опущенными бородками, несли они домой наполненные вымечки и все тем же нетерпеливым «ме-е-е» звали хозяек, которые ждали их у ворот с горшками в руках и откликались все теми же словами, что и утром, но по-другому, с душевной теплотой в голосе: «Ну, заваливай уже, глупая скотина…»
Стадо со своим пастухом привносило в городской пейзаж пасторальный мотив, но лишь ненадолго — пока пыль, поднявшаяся над брусчаткой, не скрывала последних коз.
У нас на дворе коза появилась благодаря мне, а точнее — благодаря моему упорству, потому что, когда дедушка принес беленькую козочку, чтобы зарезать ее к Пейсаху, я забился в истерике и не успокаивался до тех пор, пока бабушка не постановила: «Ладно! Хватит! Пусть остается!» — и козочка осталась! Но так уж у них, коз, заведено — все течет, все изменяется, и прелестная беленькая козочка превратилась в огромную козу, которая, как ей и положено, стала доиться, да к тому же — будто это не коза, а целая корова. И пришлось в результате выпивать по два стакана молока в день — после завтрака стакан и стакан перед сном. Такое вот наказание — и кому! Мне, спасшему ей жизнь…
Долгое время у нашей козы не было имени, как не было собственных имен ни у нашей собаки, ни у нашей кошки. Собаку звали «собака», кошку — «кошка». Так же обстояло дело и с козой: никому не приходило в голову, что козу нужно как-то называть — пока не понадобилось записать ее в стадо.
Бабушка ехидничала: «Аврум, ты должен ее отца разыскать, пусть его к Торе вызовут…» Шутила она так потому, что дедушка настаивал: у козы в еврейском доме должно быть еврейское имя. «Так назови ее Этл-Двойра!» — предлагала бабушка. «С чего это Этл-Двойра?» — удивлялся дедушка. «Этл-Двойрой зовут соседку из дома напротив, — отвечала бабушка, — и она не умнее нашей козы!» Несколько дней бабушка с дедушкой пререкались, пока дедушка не придумал: поскольку коза, а точнее, бывшая козочка куплена к Пейсаху, пусть зовется Хад-Гадья. «Очень красивое еврейское имя», — ликовал дедушка. Но бабушка его ликования не поддержала: «Так ведь пастух, бедненький, язык сломает! Пусть хоть будет просто Гадья. Все-таки почти по-человечески звучит». Так и порешили. В стадо наша коза пошла под почти человеческим еврейским именем Гадья.
Сказку «Хад Гадья» я знал с малых лет — бабушка не раз мне ее рассказывала, да к тому же еще и напевала. Делала она это обычно, когда укладывала меня спать. Целый день оба мы были очень заняты: я — своими играми, бабушка — по дому. Посередине рассказа она, как правило, начинала дремать, притулившись у края моей кроватки. При этом слова у нее путались, и сказка получалась какой-то перевернутой: кошка набрасывалась на собаку, собака разламывала палку, палка уничтожала огонь, огонь тушил воду, вода выпивала быка, бык резал резника, а резник убивал Ангела Смерти… Когда дело доходило до Ангела Смерти, бабушка, уставшая за день, уже спала как убитая.
А я все еще лежал с открытыми глазами, уставившись в потолок, и чем больше вглядывался в подрагивавшие на нем тени, тем яснее представала передо мной картина: наша кошка разлеглась на перилах крыльца, лениво вытянувшись и подставив белое брюшко солнечным лучам; наша собака спряталась в конуре, высунув наружу только острую мордочку и как бы демонстрируя тем самым, что всегда остается на страже… С чего это должны они бросаться друг на друга, собака на кошку, а кошка на собаку? — ломал я себе голову. — И с чего это должен Ангел Смерти убивать моего дедушку, городского резника? Он ведь всего только кур и режет, а не коров или тем более быков… Я вообще ни одного быка в своей жизни не встречал…
Умишко мой был тогда еще слишком мал, чтобы оценить простую народную мудрость, столь художественно выраженную в этом повествовании о грехе, воздаянии и силе. По правде сказать, я и по сей день не нахожу ответа на вопрос: почему мир так жаждет крови? Но с тех самых пор, с детства, ношу я в себе, вместе с сомнением и страхом, еще и претензию к Всевышнему, который вознесен надо всеми, и оттуда, с высоты, вершит свой строгий суд: зачем он ждал, пока не придет черед наказывать Ангела Смерти? Мог бы сразу отогнать кошку, прежде чем та козочку загрызет…
И уже во сне, чувствуя на щеке бабушкино дыхание, находил я решение для тех сомнений, что мучили меня наяву: козочка играла с кошкой, а кошка — с собакой; собака не боялась палки, а палка — огня; бык купался в воде, а мой дедушка, по своему обыкновению, лежал на спине, подложив руки под голову, и наблюдал, как высоко в небе Ангел Смерти чешет пятки Всевышнему, а тот кряхтит от удовольствия…
Так и повелось в моей жизни, что мир бабушкиных сказок, вдыхаемый в меня перед сном, каждый раз возносил мое воображение, словно бумажного змея, до самых облаков. А с другой стороны, дедушка всегда учил: чтобы змей свободно парил по воздуху, нужно твердо стоять на земле и крепко держать в руках нить.
Бывало, рано утром я просыпался в своей маленькой, светлой комнатке и, еще одурманенный сном, поначалу не мог понять: что там за «ангел» щекочет мне пятки?
Из-под одеяла торчали мои голые ножки, а глупая козочка лизала их. Какие бы сладкие сны она, беленькая козочка, ни прерывала, мне всегда это нравилось. И от кошачьих когтей я ее постоянно уберегал. Ай, как же отплатила мне потом коза двумя своими стаканами молока, долго-долго отравлявшими мою жизнь! Как говорится, за добро добра не жди. Но смерти ей, упаси бог, я все равно не желал. Имелись у меня для нее другие способы мести. Иногда, когда никто не видел, я вскакивал на Гадью и скакал на ней верхом — пока не сбросит. Зимой при помощи веревки и папиного ремня
