Экспресс-36 - Борис Сандлер
Все глаза, способные видеть, были в тот момент прикованы к верхушке колокольни. Вероятно, впервые со дня торжественного водружения на этот купол крест зашатался, затем наклонился — так кланялись обычно перед ним — и больше уже не выпрямился. Казалось, крест не падает, а парит в воздухе, поддерживаемый взглядами людей, которые пришли проводить его в последний путь — с неба на землю.
В первом ряду толпы раздался истеричный женский крик: «Господи, помилуй!»
А в то же самое время, когда на центральной площади два неповоротливых танка разносили вдребезги соборную колокольню, на другом конце города собрались в синагоге евреи, чтобы прочитать псалмы по случаю субботы. Из пары десятков синагог, действовавших в городе до войны, теперь оставалась только эта — на Кишиневской улице. На праздники она бывала переполнена — во дворе яблоку негде упасть, но в будние дни, а в последнее время даже по субботам, там можно было встретить только стариков.
Именно сюда в ту субботу, за три дня до Первого мая, подъехал грузовик, из кабины которого выпрыгнул участковый милиционер, старшина Ротару. Прежде чем постучать в синагогальные двери, он поправил ремень на гимнастерке и надвинул на брови козырек фуражки.
Евреи, закутанные в талесы, с удивлением взирали на него, не понимая, что этот гой при погонах делает тут в священный для всех сынов Израиля час.
Но старшина Ротару, говоривший по-еврейски не хуже любого еврея с его участка, прямо с порога объяснил им все своим басовитым голосом:
— Не пугайтесь, отцы, я только синагогу приехал закрыть! — и прежде чем кто-либо успел открыть рот, добавил: — Попрошу организованно покинуть здание и проехать со мной. Транспорт ждет!
«Транспорт» со стариками прибыл на центральную площадь, когда от колокольни осталась лишь груда камней, которую трактор сгребал в огромную кучу.
Появление евреев в ермолках и талесах, с молитвенниками в руках и с пустыми мешочками для талесов под мышками, выглядело как некое театрализованное представление. Стояли они к тому же на автомобильной платформе, напоминавшей импровизированную передвижную сцену. Ни дать ни взять — артисты приехали! Толпа так это и восприняла: зазвучали смех, свист, остроты и, наконец, аплодисменты. Город буквально ходил ходуном…
А в самом центре, прислонившись плечом к ленинскому пьедесталу, сидел на столбике от еще не сколоченной трибуны городской дурачок Йоська-Бабай. Он горько плакал, кулаком растирая слезы по своему опухшему, заросшему лицу, и хрипло повторял то по-русски, то по-еврейски: «Нету больше Бога!.. Ни еврейского… Ни гойского… Нету!..»
Наконец наступил красный день календаря — Первое мая. Солнечные лучики поблескивали в счастливых глазах детей и взрослых. Весь город пришел поприветствовать своих начальников, которые выстроились в шеренгу на высокой трибуне, украшенной кумачовыми полотнищами и белыми гирляндами бумажных цветов.
Впереди маршировали духовые оркестры, ведя за собой празднично одетых свободных граждан — колонну за колонной. Казалось, этот ликующий поток так и будет виться и виться по улицам, приближаясь с каждым шагом к светлому будущему всего человечества — коммунизму. Но в самый разгар торжеств, как раз когда с трибуны разнесся призыв: «Да здравствует коммунистическая партия, авангард всех наших побед!» — в воздухе раздался страшный свист. Духовые оркестры оборвали свои бравые марши, стройные колонны пошатнулись, воздушные шарики начали лопаться — один за другим…
Все это продолжалось только мгновение, а может быть, даже меньше мгновения — миг, и на отполированную, блестящую гранитную лысину вождя мирового пролетариата с неба свалилось нечто желто-зеленое, мягкое, пушистое. Свалилось — и сразу же разорвалось на части, разбилось на множество осколков, разлетелось во все концы города. Впоследствии едва ли можно было найти человека, на которого не попали бы частички подозрительного вещества, пятна которого невозможно ни смыть, ни стереть, ни счистить. Всем жителям как будто запятнали совесть. И так им теперь предстояло жить.
Женщины клялись всем святым, что это была заплесневевшая Брайнина мамалыга. Но некоторые по-прежнему твердили: «Не иначе — провокация американских империалистов!.. Тьфу, тьфу, тьфу…»
Шестая мистерия: Хад-Гадья
— Ну, слава богу, добрались благополучно.
Илия-пророк остановил бедолагу ослика, тащившего на себе нас обоих, как в старой восточной сказке, и велел мне слезать.
— Помнишь эту улицу? Дальше ты пойдешь сам. В Нижней стране трудно заблудиться. Здесь — как в памяти человеческой: дорога заворачивает в прошлое, но приводит всегда в настоящее. Мы с тобой расстанемся на время, но в нужный момент я за тобой вернусь…
Он резко дернул ногами, почти задевавшими землю носками ботинок. Ослик сразу понял его и тронулся с места. Мгновение спустя оба они растворились в воздухе.
Я стоял посреди своей родной «Цыганской махалы», на углу знакомых с детства улиц — Первомайской и Кузнечной. Что это не сон и не мираж, подтверждали звуки — звон колокольчиков разного тона и высоты. Они сливались в мелодичную музыкальную фантазию под названием «Стадо». В прозрачную канву звуков вплеталось веселое блеяние коз, угоняемых на выгон.
Пастух по имени Кирика, который каждое утро обходил дворы нашего квартала и собирал свое козье стадо, всегда вызывал у меня смешанное чувство любопытства и страха.
Он выглядел по-особому, не так, как жившие по соседству с нами молдаване — уже почти горожане, рабочие и служащие. Те одевались в городских магазинах и коверкали русский язык, совсем как местечковые евреи, но с другим, собственным акцентом. Кирика же своего деревенского происхождения не стыдился: с ранней весны до поздней осени он носил на ногах остроносые «постолы», кожаные шнурки которых вились вокруг толстых шерстяных чулок — от лодыжек и до колен. Его льняные штаны, напоминавшие кальсоны, причем такого цвета, по которому трудно было понять — то ли они светлые изначально, то ли выгорели и выцвели от солнца и времени, опоясывал широкий ремень с двумя пряжками. Поверх темной рубахи без воротника Кирика надевал меховую безрукавку, застегнутую на три пуговицы, причем все три — разного размера, формы и цвета. С первыми утренними заморозками пастух менял свои «постолы» на кирзовые сапоги, а поверх безрукавки натягивал длинный тулуп до самой земли. Единственной деталью его облачения, которая не менялась в течение всего года, была черная каракулевая шапка. Она возвышалась над ним, слегка накренившись в сторону, как труба над деревенской хатой.
Да, еще одна деталь его одежды: к ремню крепилась длинная цепочка, другой конец которой скрывался в правом кармане штанов, где, как мне представлялось, должны были
