Экспресс-36 - Борис Сандлер
Домой к нам время от времени заходила женщина, которую в городе звали Лиза-аптекарша, хотя на самом деле ни в какой аптеке она не работала и аптекаршей совсем не являлась. Выглядела она всегда так, будто лета для нее не существовало: голова закутана в теплую шаль, на теле — длинная темно-синяя мужская куртка, застегнутая по самый подбородок, на ногах черные носки и войлочные боты, получившие в народе название «прощай, молодость», а на ботах — галоши.
Руки Лиза-аптекарша вынимала из карманов, только когда передавала хозяйкам свой товар — пакетики, точь-в-точь как те, в которых по рецепту можно получить лекарство у настоящего аптекаря, такого же размера и так же искусно, по-аптекарски сложенные.
В одном кармане Лиза-аптекарша держала пакетики с лимонной кислотой, в другом — с синькой. В те считанные мгновения, пока она вручала свой товар бабушке, а бабушка платила ей за него несколько копеек, Лиза буквально тряслась от страха. И сразу же засовывала маленькие сжатые кулачки обратно в карманы — казалось, две испуганные мышки юркнули в свои норки.
Почему именно на двух этих веществах, совершенно несхожих по своему применению, основывался Лизин промысел, я не понимаю и по сей день. Список так называемых «дефицитов» — товаров, отсутствовавших тогда в продаже, — был настолько длинным, что позволял зарабатывать на любой мелочи. Возможно, из-за прозвища «аптекарша» ей оказалось с руки торговать порошками. Во всяком случае, когда две эти полезнейшие субстанции начали наконец свободно продаваться в магазинах, Лиза-аптекарша исчезла…
Лимонная кислота требовалась при замешивании теста, а синька — для подсинивания белья. Немного синьки добавляли также «для цвета» в известь, когда белили стены домов — внутри или снаружи. Для всех этих целей бабушка и покупала у Лизы ее дефицитные порошки.
Однако я находил им другое применение. А именно? Иногда, когда бабушка ставила молоко кипятиться, я исхитрялся бросить в кастрюльку несколько крупинок лимонной кислоты. Этого хватало, чтобы молоко свернулось, и я оставался без его дневной порции.
Имелся у меня особый интерес и к синьке. Я разводил ее водой в жестяной консервной банке, окунал палку в образовавшуюся краску и рисовал на стенах человечков и зверюшек. Поэтому и лимонную кислоту, я пакетики с синькой задвигали от меня в самые дальние угонки тумбочек и полок. Но чем дальше их прятали, тем лишь сильнее меня раззадоривали.
В один прекрасный вечер, уже после того как бабушка подоила Гадью, возвратившуюся с выгона, в голову мне пришла идея — перекрасить козу в другой цвет. Дедушка как-то рассказывал, что тысячу лет тому назад, еще во времена Иерусалимского Храма, приводили в него на Йом Кипур двух козлов и при помощи жребия решали их судьбу. Одного приносили в жертву Всевышнему, а второго отпускали в пустыню. Смерти нашей козе, как уже говорилось, я не желал, но вот отпустить ее на выгон — настоящей-то пустыни в городе у нас не имелось, — да так, чтобы назад она уже не вернулась, было бы совсем неплохим дельцем. Ради этого и хотелось мне Гадью перекрасить — чтобы даже пастух Кирика ее не узнал. Как раз в то время бабушке вздумалось «слегка освежить в доме стены», и она даже приготовила для этого ведро с известью. Мне оставалось только высыпать в ведро несколько пакетиков синьки и приняться за работу.
Гадья, разумеется, не давалась: она носилась по заднему дворику, как дикий козел, но в конце концов мне удалось схватить ее за рога и веревкой привязать к изгороди. Было это нелегко, коза рвалась с привязи, наставляла на меня свои острые, немного загнутые рога, жалостливо блеяла, будто хотела напомнить о тех солнечных днях, когда она лизала мои голые ноги, а я целовал ее в ямку на лбу, между двумя набухшими бугорками, из которых впоследствии прорезались и выросли два твердых, упрямых рога… Но никакие уловки Гадье не помогли: вцепившись руками в щетку, я водил ею по белой козьей шкуре до тех пор, пока она не стала выглядеть как кусочек свежевыкрашенной стены, которая почему-то не может устоять на месте. Оставалась сущая ерунда — покрасить ее наглую морду, но в тот самый момент, когда я нацелился, чтобы ткнуть ей щеткой промеж рогов, Гадья внезапно развернулась ко мне задом, задрала хвост и выдала мощный залп козьего помета. От неожиданности я отпрянул в сторону и угодил ногой прямо в ведро с известью. Коза, воспользовавшись ситуацией, с силой рванула веревку и, оказавшись на свободе, бросилась к воротам. Я же, с одной ногой в ведре, остался стоять как завороженный.
Когда, с трудом вытащив ногу из ведра, я наконец-то выскочил на улицу, темно-синяя Гадья была уже на другом конце улицы. Свора разъяренных собак следовала за ней, но приблизиться к козе ни одна из них не решалась — настолько дико та выглядела даже в собачьих глазах. Гадья неслась по улице, слегка пританцовывая, словно камни мостовой обжигали ей копыта, а между задних ее ног раскачивалось тощее, пустое вымя. Она шарахалась от каждого встреченного прохожего, а немногочисленные прохожие, в свою очередь, отскакивали от нее в сторону, как от какой-нибудь нечисти.
Уже темнело. На редких столбах вдоль дороги загорелись слабенькие электрические лампочки — там, разумеется, где они еще не перегорели или где мальчишкам еще не удалось их разбить. Гадья неслась по единственному пути, который знала и по которому проходила каждое утро вместе со своим стадом. Она бежала к выгону, расположенному за городом и казавшемуся мне тогда краем света, пустошью, пустыней. Бежала без оглядки, как будто ее подгонял страх или она чувствовала, что я гонюсь за ней по пятам и могу, о ужас, возвратить ее домой, чтобы довести свое злодейство до конца. И все-таки на секунду она остановилась. Я тоже замер и тут осознал, что лампочек на столбах дальше уже нет,
