Контузия - Зофья Быстшицкая
Вот потому и будут петь «сколько счастья, сколько смерти в этом мире скорбном» или «сколько муки, сколько славы в этом мире малом» до тех пор, покуда эти слова будут краном, из которого текут всяческие блага, чего автор в своем тексте предусмотрительно не уточняет, ограничиваясь безопасным намеком на несовершенство земной юдоли.
Я смотрю и слушаю. Даже и для тех, что несут «пи́санки», точно золотые яйца, я как-то нахожу оправдание. Разве каждый способен корпеть над книгой? Спустя год-два браться за тот же труд, проворачивать все это, будто целину подымаешь, без всякой гарантии на успех? Будем снисходительны, люди хотят жить. И предпочитают жить лучше, чем хуже, подумаешь, тоже мне открытие. Но на одно у меня нет ответа, когда они, выпендривающиеся и все равно жалковатые, мотаются по экрану, скаля зубы от радости жизни или делая бездонные глаза в псевдогрусти. Согласна, это не для меня, не для нас, уже ссутулившихся, замшелых, это для них, еще не остывших, для кого все является свеженьким открытием. Для них это пренебрежение к языку, эта карамельная продукция, которую лишь бы с рук сбыть, отсутствие совести, лишь бы что-то передать, все это для тех, еще доверчивых и податливых. Но неужели они действительно недоумки? Неужели надо их деморализовать четвертьфабрикатами развлечения, держать их где-то на обочине магистрального в современной культуре? Неужели и впрямь нет выхода и миллионы слушают это ежедневно как образец массовой культуры?
Это вечер протестующей эпидермы, и раздражение легко нарастает во мне, это не то чувство, с которым не следует считаться, я сама таким образом становлюсь вне пределов этих людей, это приятно, хотя я и не думаю так упрощенно. Но кто из нас не хочет быть лучше? Так что претензия сокращает этот вечер, я думаю только о том, что вижу и слышу, значит, можно сказать, что я воспринимаю программу осмысленно. И тишины не слушаю. Нет ее, нет тишины.
Звонок дребезжал какое-то время, прежде чем я сняла трубку. У телефона свои обычаи, в такое время, в субботу, звонит иногда Алина или вызывает Познань, я заранее знаю, чей голос услышу. Сегодня иду к телефону неторопливо — о чем тут еще разговаривать? Не люблю врать, не из добродетели, а удобства ради, потому что вранье — довольно хлопотное занятие и требует, как известно, постоянной бдительности, чтобы где-то не попасться. Поэтому я обычно рублю напрямик и не знаю хлопот с изложением вещей, касающихся моего мира. Но на сей раз правда слишком сложна, а пугать я никого не хочу, еще ничего не знаю — излишняя откровенность в таком положении похожа на вымаливание сочувствия.
Но выкрутасы даются мне нелегко. Каждое мое молчание — шаг в сторону его настойчивости. Я говорю скупо, а он там на другом конце все знает, о чем женщина, кроме разбитой любви, говорит таким образом? Я слышу: «В нашей семье такого никогда не было». Я отвечаю: «Да, но может случиться». И слышу, что я просто придумала себе эти страсти. Я отвечаю: «Я предпочла бы быть выдумщицей, но это очень странное место, приходится делать выводы». Потом, при всей нашей отдаленности, тон меняется, это можно было предвидеть. «Забиваешь себе голову, ты, марксистка. Ну, да ладно уж, на всякий случай закажем мессу за здравие твое. И знаешь, кто ее отслужит? Ксендз-парашютист. Он близко к небу бывал, у него там заручка». Тут в моем голосе должна быть улыбка, но такая, чтобы не задеть собеседника, я же знаю, что, несмотря на все, что произошло в эту минуту, он не большой охотник до шуток, теперь у него — первая фаза, вызванная моим сообщением. Я-то уже как-то освоилась, но приходится с уважением относиться к сложившейся ситуации, это же ошеломляет, хотя я осмотрительно и изъясняюсь недомолвками.
Видимся мы редко. В далеком прошлом разошлись в разные стороны, и с той поры по сей день нами руководит осторожность. Этого с нас, видимо, достаточно, мы скуповаты в пределах отпущенных нам дней. Он обзавелся обильной семьей, есть в чем барахтаться, отцовские инстинкты разрослись у него буйным цветом, а вместе с ними склонность диктовать, как жить, ближним. Он превосходный отец и тиран в масштабах родного гнезда, дом их — улей, фабрика взаимной привязанности с разделением обязанностей, каждый знает, что и когда, обеды и ужины — это производственно-инструкторские мероприятия, дискуссия случается редко, а поскольку дамский пол там в абсолютном большинстве, то говорить вообще не приходится. Елико же и моя особа обозначена дамским клеймом, то и до меня порой докатывается желание совершить государственный переворот в рамках моей личной жизни, чтобы как-то ее отшлифовать, очень уж она отличается от того, что он считает заслуживающим одобрения в соответствии со своими патриархальными наклонностями, которые с течением лет глубоко в нем укоренились. Наверное, по наследству от деда, который тоже — до конца дней — хотел управлять ближними, хотя и с переменным успехом, а иногда, как я уже писала, с довольно неожиданным результатом.
Да, этот отец трех дочерей и муж образованной, хозяйственной, взирающей на него как на икону жены всегда норовил править твердой рукой, еще тогда, когда рука эта в ребячьих поединках обрушивалась на меня, без всякого переносного смысла, нанося жестокий удар в переносицу, что немедленно вызывало жажду мести. Потому что это такой удар, от которого в глазах краснеет и, как говорится, кровью умываешься. В любом возрасте и не всегда только риторически. Так что дрались мы остервенело, это я больше всего помню из тех лет, такая уж я любящая сестра. А противник у него был достойный, не зря же я стояла в воротах из двух яблонь, явный выродок своего девчоночьего сословия, так что свирепо ловила его голову,
