Контузия - Зофья Быстшицкая
А теперь пасет свою стайку, порой за рюмкой выстукивает какую-то конкретную музыку, якобы работает на передатчике, довольно ловко это проделывает, и лицо у него тогда меняется; он отдаляется от нас и еще умеет блеснуть сталью из рукава в неожиданном броске, как пружина, — и застолье отдает должное этому развлечению. Я езжу к ним, часто ездила на его именины, и вот эти его штучки — все, что у него осталось. Сейчас он не выносит забитых трамваев, избегает коробки такси, не садится в лифт. Видимо, слишком много пространства было в его молодости, и так уж и должно было остаться. Уцелел еще этот его друг, который из тихо сваливающегося во тьме парашютиста стал спустя годы просто тихим священником и теперь вот отслужит мессу во чье-то здравие и спасение. Мое спасение.
Который час? Я ложусь, принимаю таблетку. Читаю, читаю до онемения в руках, держащих книгу, хочу отуманиться, таблетка почти не действует. Текут ручейком буквы и фразы, а я все еще там, в тех местах, и в конце концов руки опадают, уже пустые, я смотрю в те годы, которые прошли на пересечении наших судеб; постепенно я перестаю видеть что-либо. Так лучше, так и должно быть, чтобы вынести это. С е й ч а с это все.
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Сны, сонное ожидание неведомого и неожиданно осознанного несчастья, все тогда становится реальным, все выходит из тьмы вселенной, которую я замыкаю собой, так что она уже неизбежно моя и близкая, в ней кишат мохнатые глаза и липкие конечности, они охватывают меня, и вот я уже вся напряглась в оргазме своего крушения, я ощущаю фибры мускулов и соски, еще имеющиеся у меня, еще в виде близнецов, это порыв гибели во мне женственности, во сне является самая правдивая правда, потому что и такая, видимо, существует тогда, когда будущие лишения приобретают размеры неотвратимых приговоров. И то, что без всякой моей вины отвергнет меня общество существ здоровых, а следовательно, правомочных решать, что должно содержаться в жизни, как поступать с собой и посторонним; и то, что я по глупости или от гордости, грустной гордости самосознания, добровольно гашу остатки света, который еще оставлен мне после апогея, после взлетов, каких ни попало или раздутых жульническим воображением, — и вместо осмысленного подсчета остатков я еще бьюсь головой, еще вымаливаю милость у будущего, где же тут смысл, где способность разбираться в происходящем? Вот потому я и лежу сейчас распятая, но не примиренная, и неожиданно упадают на меня вороны отчаянья, птицы доселе еще экзотические, — и удары их крыльев в сердце, в эту грудь с набухшим ядрышком, чтобы я замкнулась в себе; значит, все в порядке, вот и еще одна ночь, и еще одна ступень к приобщению к тайне, и мой бунт, подавленный приговором мрака.
Каково же ядро — тут глубочайшие корни определяют зависимость судьбы, где граница фарисейской покорности, а где начинается то самое, витание в пустоте, освобожденность от тяготения дня насущного, от нескольких фраз, чтобы можно было в этой ночной вечности, а может, и в секундах — кто это знает в точности? — еще провозглашать свое стремление к чему-то, к человеческому искусу жить, к обманному праву женщины, любой женщины, которая без минутного беспамятства двух сосудов, соединенных физическим опытом, просто ничто, пока не перестанет быть женщиной?
А теперь я спрашиваю вас, отдаленных неведением: когда это наступает? Кто исследовал лабиринты полноты вожделения, эти голодные пустыни, когда приходит обособление, а также и во время катастрофы старения, в этом умирании в рассрочку, деградации только для посторонних; кто может сказать, что на пороге смерти тело перестает быть телом? Никто не возьмет на себя такой смелости, но во сне мы проникаем к себе сквозь осознаваемое лицемерие, внушенное голосом обычая, которое противоречит способности реагировать на ощущения, жизнестойкости этих проводов из крови и нервных раздражителей, даже когда зеркало отражает проклятую печать времени. Сколько лжи во спасение нужно мне сейчас, чтобы я поверила, что я никогда такой не стану, ведь у меня же есть живот и груди, и всегда будут, пока буду я сама, так чего же стоят все эти выдумки?
Только ночь раскрывает иные, зыбкие истины, разбрасывает болотные огни пугающих сновидений, придает существованию измерение, днем никогда не понятное, учеными не открытое, пользуется какими-то сверхсветовыми скоростями, это фантасмагория надежды и тут же, одновременно, провал в темноту, в эти липкие лапы, в насилие все еще подстерегающего подсознания. Оно же — точно топь, непроницаемая бездна, но вот она все мелеет, вот уже входит колебаниями волн в контролируемую мысль, вот и первые сигналы извне, неохотно приподнимаются веки, и вновь я здесь, откуда не убежишь ни в какую попытку как-то определить себя, в спасительную выдумку о двусмысленно понимаемом спасении или просто в отрицание всякой катастрофы.
Вот так я просыпаюсь и в настоящем и в неопределенном времени, хотя никогда не думала, что такое изведаю, гляжу на мир, словно муха, это удивительно хитрое создание, наделенное самым широким полем зрения.
И вот возвращается земное притяжение, бездумная сосредоточенность, чтобы начать новый день. Это, наверное, последнее воскресенье, как в стародавней слезливой песне, но стоит ли вспоминать эту стихоплетину о горе-несчастье, о приукрашиваемой каждым собственным чувством минуте неудачи? Когда ее пели по дворам, я еще ничего не понимала, потому что есть слова, непонятные детству, иногда чуждые до самого виража молодости. Потом-то у каждого бывают такие последние воскресенья, но ведь не финальные же, и я насобирала коллекцию этих засвеченных фотографий, приучилась относиться к ним пренебрежительно, потому что всегда были новые воскресенья, новые концы и начала каких-то любовей, ужасно серьезных и уже смешных из-за неизбежной их смены, — и ни одна не была действительным рубежом. Но вот теперь, может быть, наступил такой день, уже не в любовном
