Индекс Франка - Иван Панкратов
— Озвученная мысль? — удивилась Полина. — Это как?
— Не поверите, но во время операции всё, что сделать собираешься, лучше сначала вслух произносить и с ассистентом советоваться или хотя бы в известность его ставить. Особенно если операция плановая и на всё есть время. Когда над гнойником склонишься — всегда есть возможность и необходимость обсудить, куда скальпелем, куда пальцем… У нас был доктор один, так он на операциях постоянно всё говорил, обо всём предупреждал, а когда сосуды прошивал или перевязывал, всегда спрашивал потом: «Убедительно?» И если получал отрицательный ответ, то повторял этап. В итоге имеем идеальный гемостаз и прочие компоненты выдающейся хирургической техники… Тут, кстати, речь тоже о гемостазе. В какой-то момент я активно поработал инструментом где-то в глубине — и раневая полость стала быстро наполняться кровью. Мысль была одна — ранение средней ягодичной артерии. Ветвь очень короткая; чтобы её поймать, надо, извините, ползадницы разрезать. Сунул в рану тупфер, осушил лужу — кровотечения нет. Оказалось — гематома в рану опорожнилась. Офицер этот был любитель самолечения, колол себе антибиотики после неудачного захода на полковую проститутку. Одна из инъекций у него нагноилась, а другая — куда-то в сосуд попала. Могу сказать, что страшно было. Страшно за то, что мог не справиться с кровотечением. Это такой опережающий страх, мобилизующий — ты ещё до конца ситуацию не понял, а в голове уже три-четыре сценария просчитал, два из них нормальных, а ещё два — такие, что впору испугаться…
Полина перестала шмыгать носом и внимательно слушала Платонова. Виктор чувствовал, что останавливаться ему пока не надо, собеседница к обратной связи ещё не готова и вопрос о страхе требует от него чуть больше информации.
— … Или вот мой первый торакоцентез, — продолжил Платонов. — Молодой я был, навыков не хватало. А тут тяжёлый пациент к нам поступил. Точнее, не сразу к нам, а в психиатрию. В госпитале такое можно было — ложатся за деньги «ломку» снять. Героиновый наркоман с приличным стажем, в проекции бедренных вен «шахты». Кто-то ему сказал, что колоть надо не в вену, а в мышцу, чтобы с большой дозы постепенно уйти. Он несколько дней вводил себе в ягодицу — и заработал флегмону, но он же всё это время под кайфом был, ничего не болело. Когда в психиатрию оформлялся — даже не хромал. Начальник отделения расписал лечение, положил под капельницу… И когда эйфория стала уходить, появились проблемы. Меня пригласили, я посмотрел и пациента, и анализы. Тяжелейший сепсис. Флегмону я ему вскрыл, положил в реанимацию. Не выгонять же в городскую больницу, хоть и прибыл он к другому специалисту изначально…
Кравец молчала, не сводя с него глаз. Виктор понял, что слушают его по-прежнему с интересом, несмотря на многочисленные подробности.
— В реанимации после рентгена стало ясно, что есть и двухсторонняя пневмония. Через пару дней на этой почве начались спонтанные пневмотораксы. Сначала справа; меня ведущий хирург позвал, показал, дал за троакар подержаться. «Следующий, — говорит, — твой». И точно, на следующий день бахнуло, но уже слева. И вот держу я в руках троакар, смотрю на остриё, на разрез во втором межреберье… И мысли у меня всякие нехорошие в голове бродят. Про глубину введения; про то, что сердце тоже слева… Очень нехорошие мысли. Честно. Вот прямо до тошноты. И я при этом к кончику острия пальцами переступаю всё ближе и ближе, убираю лишние миллиметры. Чувствую, что ещё немного, и остриё вообще рукой закрою. А вокруг ведь стоят и смотрят. Реаниматолог, анестезистка… Выдохнул — и тыц! Воткнул. Седых волос точно прибавилось. Я потом его ещё дважды дренировал. А через неделю он умер…
— Печально, — сказала Полина, и Виктор ощутил в её голосе какое-то запредельное сочувствие; не просто сказанное из вежливости слово, а честное, настоящее переживание. И за это он ей был очень благодарен — не всем и не всегда можно рассказать правду о своих страхах и получить в ответ понимание и участие.
— И ведь, Полина Аркадьевна, не это оказалось в итоге самым страшным в хирургии, — неожиданно для себя добавил Платонов. — Хуже, когда ты боишься, что врач, стоящий рядом, почувствует твою нерешительность, неготовность к действиям, заберёт инструменты, отодвинет в сторону и сделает всё сам, за тебя. Это хуже страха. Это так противно потом…
Он замолчал. Кравец сидела, не шевелясь и глядя куда-то в дождь за окном; взгляд её постепенно опускался вниз, она вздохнула, села ровно и немного откинула спинку кресла.
— А мне по-другому было страшно. Сегодня. Примерно час назад. Я ведь почему вас спросила про хирургию — я думала, самые большие страхи у нас, у врачей, всегда медицинские. За пациента, например; за родственников, если они, не дай бог, заболели… Ведь мы же слишком много знаем о болезнях, а от многой мудрости, сами знаете, много печали, как говорил Экклезиаст.
Платонов слушал её, отдавая себе отчёт в том, что может услышать сейчас что-то очень интимное. Возможно, более личное, чем те страхи, что он живописал для Кравец. Мокрый зонт неприятно холодил лодыжку, но он не пытался что-то изменить в этом положении, потому что даже лёгкое движение ногой могло прервать монолог Полины.
— … Мне позвонила Реброва. Попросила прийти. Ничего внятно не объяснила, что-то по историям болезни, что-то по дежурствам. Мол, я ещё не очень давно работаю, надо кое-какие вопросы чуть поподробней обсудить, чтобы в дальнейшем не было проблем. И вы знаете, Виктор Сергеевич, она ведь ни единым словом не соврала, когда все это говорила. Ни единым.
Полина бесцельно нажимала какие-то кнопки на руле, глядя, как меняются значки на приборной панели, потом на секунду включила «дворники», посмотрела на пробегающих в сторону стоянки людей, забывших зонтики, и очень невесело продолжила:
— Я пришла быстро, особенно при условии, что веду три палаты и мне всегда есть чем заняться. Пришла, постучалась, вошла. Ожидала чего угодно, но…
Она замолчала ненадолго в очередной раз, словно взвешивая не только каждое слово, но и целесообразность произнесения их вслух в присутствии Платонова.
— Реброва сидела к дверям спиной — у неё там компьютер. Что-то печатала. «Здрасьте». — «Забор покрасьте. Проходи, садись». С ходу на «ты», акценты все расставила, кто в доме хозяин. Впрочем, я тогда особо не напряглась. А надо было бы… Она поворачивается вдруг в кресле, смотрит на меня и говорит: «Если я узнаю, что ты мужа своего вернуть пытаешься — то запомни, дорогуша, раз и навсегда. Вылетишь и отсюда, и со „Скорой“. С волчьим билетом. Надо будет — и со статьёй. Пойдёшь санитаркой, полы мыть в поликлинике. Это если с медициной расстаться не сможешь. А сможешь — то и чудесно, потому что я тебя в медицине терплю сейчас исключительно по доброте своей и по просьбе одного нашего общего знакомого. Так что будь уверена — я за тобой наблюдаю очень пристально. Все твои истории, все дежурства, вообще всё, что ты делаешь, во сколько на работу и с работы идёшь — всё про тебя знаю. Будь тише воды, ниже травы — и, может быть, мне не придётся к тебе применять административные меры». Я, наверное, не очень точно всё это сейчас воспроизвела, но близко к тексту. Как смогла, так и запомнила, — дрожащим голосом выпалила всё это Кравец. — И говорила она, не моргая практически. Ни один мускул не дрогнул на лице, только губы шевелились. А в глазах чернота какая-то бездонная…
Платонов пока что не особенно разобрался, что же именно произошло между Кравец и начмедом, но то, что там скрывается какая-то личная драма двух женщин, было уже понятно. Он слегка кашлянул в паузе, давая понять, что остаётся на связи. Полина посмотрела на него и подмигнула:
— Непонятно ничего, да? А давайте, Виктор, никаких отчеств с этого дня? Я где-то внутри давно перешагнула несколько этапов нашего знакомства, поскольку это будет просто потерянное время. Бокал вина на чей-то день рожденья, беседа за столом на корпоративе, пара-тройка дежурств — всё это, безусловно сближает, но как-то не очень надёжно. А вот так, с места в карьер — почему бы и нет? Считайте, вместе
