Индекс Франка - Иван Панкратов
— Я понимаю, о чём ты, — кивнул Москалёв.
— Очень хорошо, Миша. Потому что остальной медицины для меня нет. Есть только проверенные временем и отдалёнными результатами люди. Все те, кто не входит в их число, повергают меня в тайный ужас; я не представляю, что они умеют. И, соответственно, я не знаю, чем может закончиться их вмешательство в жизнь близких мне людей. Можно вспомнить, как мы лечим своих, чтобы понять, что системы нет. Мы не говорим им: «Сходи к врачу». К эдакому абстрактному любому врачу в любой больнице или поликлинике. Мы говорим: «Я договорюсь тут с одним… Он соображает, я ему доверяю».
Лазарев вышел с кружкой кофе и аккуратно прошёл по ординаторской к своему креслу. Платонов прервал речь на секунду, дав заведующему вернуться на место.
— Вот, например, своей дочери в шесть лет я поставил диагноз «Острый аппендицит» сам. Мне позвонили, попросили забрать её из садика, потому что она плачет и на живот жалуется. Прибежал, пощупал, убедился. Взял на руки и понёс в городскую больницу; благо, там от садика до приёмного отделения метров триста. Пока нёс, на ходу решил — а тогда я верил в лучшее, — что отдам ребёнка в руки медицины как системы, не буду мешать дежурной службе следовать диагностическим алгоритмам. Но этот самый алгоритм исполнял один хирург, с которым я вместе в общежитии жил и знаю, каким образом ему диплом достался, а второй, старший в бригаде — был просто, как это называется, «в дрова». Всё, что мне там хотелось — разбить великим диагностам морды. Всем вместе и каждому по отдельности. Когда твой ребёнок плачет от поломанной игрушки — это одно, но если причину этих слёз ты видишь рентгеновским взглядом через брюшную стенку — тут совсем другие механизмы работают…
— И чем кончилось? — спросил Москалёв.
— У тебя есть дочь? — одновременно с ним удивлённо уточнил Петрович.
Платонов не знал, кому отвечать, поэтому просто продолжил:
— Моей маме пришлось включать то самое видение медицины, что обозначилось в начале моего монолога. Пока я аккуратно подводил дежурную смену к мысли о правильном диагнозе, мама нашла телефон однокурсницы, единственного нормального детского хирурга в городе. Вызвала её, как оказалось, из отпуска. Попросила так, как можем попросить друг друга только мы, врачи. И она приехала — слава богу, отдыхала не в столицах, а на даче за городом. Всё кончилось хорошо. Быстрая и беспроблемная операция, маленький шовчик, выросший немножко вместе с дочерью за годы… А ведь кто-то так и не проходит этот фильтр под названием «приёмное отделение».
— Или «поликлиника», — добавил Лазарев. — Или «травмпункт».
— Или «Скорая», — присоединился к перечислению Москалёв. — Потому что это квест какой-то.
— Но мы всегда можем порекомендовать хороших врачей, — задумчиво сказал Виктор. — Мы им ассистировали. А они — нам.
— Я всё-таки хочу пару слов вставить насчёт ремесла, — Михаил встал с дивана и тоже направился делать себе кофе. — Просто кто-то умеет вырезать, например, по дереву. Его папа научил. А папу — его папа. У них династия. Они делают ложки и прочую красоту тысячу лет.
Из-за двери зашумел чайник, тихо хлопнула дверь холодильника, пикнула микроволновка — Москалёв решил заодно и пообедать.
— А вот я, например, — выглянув из двери, продолжил он после всех кухонных процедур, — я умею разрезать и зашить человека. И кожу умею пересаживать. Умею — и очень надеюсь, что сейчас никто против ничего не скажет — клинически мыслить, обследовать, ставить диагноз и назначать лечение. Меня этому научили преподаватели и коллеги, такие вот условные папа и дедушка. Кому-то, как тебе, Виктор, ещё и с родителями повезло, что уже вплотную подводит нас к мысли о ремесленной династии.
Платонов, вспомнив всех своих родственников-врачей, согласился с коллегой.
— Разве нет принципиальной разницы? — усомнился Лазарев. — Между деревянной ложкой и человеком всё-таки знак равенства поставить сложно.
— Вот мы и подошли к этой самой разнице, — поглядывая на таймер микроволновки, ответил Михаил. — Разница в том, что, если резчик по дереву откажется от своей работы, никто не умрёт, не будет страдать, не станет инвалидом или хроником. То есть у моего отказа последствий гораздо больше, и едва ли не любое из них может стать смертельным.
Микроволновка звонким колокольчиком оповестила всех о том, что еда разогрелась. Москалёв скрылся в комнате и спустя минуту вышел оттуда с пластиковым контейнером, наполненным ароматными котлетами, и чашкой кофе.
— Сейчас, господа, — он устроился за своим столом, положил аккуратно вилку на крышку контейнера. — Пожалуй, закончу свою мысль, а вы пускайте слюни от запаха котлет моей жены.
Он сделал глоток чая, поставил чашку и продолжил:
— Общество отнеслось к медикам своеобразно. Это самое общество в лице властных структур заявило — если у тебя есть знания, умения и навыки, критические для нашего здоровья и жизни, то ты обязан их использовать всегда и везде и не имеешь права от них отказываться. А если будешь делать что-то халатно, небрежно или предвзято, то мы тебя вообще на кол посадим…
Платонов слушал молча. Не согласиться с Москалёвым было нельзя.
— … Потом это самое общество — та самая безликая среда, что умеет управлять всем и вся вокруг, не имея конкретного имени, — общество решило, что люди, обладающие врачебными познаниями, должны быть какими-то особенными. Должны осознавать своё предназначение, верить в него, быть готовыми и днём, и ночью прийти на помощь, использовать свои знания бескорыстно, на благо всех и каждого…
Москалёв сам не выдержал запаха своих котлет, наколол одну из них на вилку и откусил.
— Божественно, клянусь вам… — он прожевал кусочек, проглотил, запил чаем. — Но стоит признать, что это самое общество на первых двух шагах не остановилось. Загнало наше безотказное и богом предназначенное ремесло в рамки закона. И эти особенные люди с их особенными знаниями и умениями стали преследоваться по Уголовному кодексу. На всякий случай.
Он внимательно посмотрел на собеседников и добавил:
— Если что, это я про нас с вами говорю. Про врачей. Про то, что изначально всё было ремеслом — а теперь из сферы служения превратилось в сферу уголовно наказуемого обслуживания.
Тишину, повисшую в ординаторской, можно было бы назвать гнетущей, если бы на заднем плане не играла в телевизоре какая-то оптимистичная реклама моющего средства.
— А что общество предложило нам взамен? — посмотрел на коллег Москалёв. — Жалобы? Суды и следствия? Ножи в бок, проклятия, штрафы, клеймо «врачей-убийц»? Согласитесь — маловато.
Он задумался на мгновенье над произнесённой речью, после чего с аппетитом принялся наворачивать котлеты с макаронами. Платонов смотрел куда-то в пол и думал, что ему чертовски повезло с друзьями. Он очень точно «попал в слой» — и был рад этому факту.
В дверь постучали.
— Да! — крикнул Лазарев, уже отвернувшись к своему компьютеру. Платонов вздрогнул и почувствовал, что это Лариса. Он посмотрел на дверь и увидел, как она заглядывает в приоткрывшуюся щель.
— Виктор Сергеевич, будьте любезны… — ядовито-ласково позвала она Платонова. Москалёв на секунду оторвался от еды, посмотрел в сторону двери и на Виктора. Тот вздохнул, показал глазами, что далеко не рад общению с этой дамой и вышел. Он очень надеялся, что в ординаторской создалось впечатление, будто он вышел к какой-то пациентке или родственнице.
Пакетов в руках Ларисы уже не было. Она стояла перед ним, высокая, стройная, с не очень удачно, как стало видно под определенным углом зрения, подтянутым лицом, презрительно улыбаясь перекачанными губами.
— Я вот что тебе хотела сказать, Казанова ты наш, — слегка наклонившись к нему, прошептала бывшая жена. Губы скривились как-то по-особенному — видимо, силикон серьёзно изменил артикуляцию. — Если бы я тебе за каждую твою измену дарила воздушный шарик…
— …то я бы давно уже улетел нахрен, — закончил Виктор за неё. — Спасибо, хороший старый анекдот.
— Да, дорогой ты мой, да, — покачала она головой, радуясь удачной шутке. Платонов нахмурил лоб, словно что-то считая в уме, и серьёзно так ответил:
— У тебя шариков столько нет.
Он развернулся и скрылся в ординаторской, с трудом
