Индекс Франка - Иван Панкратов
Полина протянула к нему руку ладонью вверх — предлагая то ли хлопнуть по ней, то ли пожать. Платонов осторожно протянул навстречу свою, обхватил её тонкие пальцы, сжал на пару секунд и с облегчением отпустил. Кравец была чертовски странной, неподдельно открытой — и это как располагало, так и настораживало.
— Меня ведь сюда Шубина пригласила работать, — тем временем продолжила Полина. — Мы с Маринкой в общаге жили в одной комнате — она на три курса старше меня. Сдружились сразу, помогала мне с учёбой здорово, конспектами выручала, книгами. А от меня польза была в одном — готовила я много и хорошо, бабушкина школа. Вот такой здоровый общаговский симбиоз. Ты мне книжку, я тебе бутерброд. Или кашу какую-нибудь. Ещё у меня плов очень хорошо получался, но это уже какие-то лишние подробности, сама не люблю в дебри вдаваться. Пригласила Марина меня сюда, зная, что не всё хорошо нынче в датском королевстве, то есть у меня. В моральном плане, в материальном… Во всех. На «Скорой» много не заработаешь, а у меня отягощённый анамнез в отношении денег.
Вот зовёт она меня сюда, и я чувствую — умалчивает что-то. Пришлось аккуратно встряхнуть её за плечи. И узнала, кто здесь начмед — Реброва Анька. Для вас, Виктор, она Анна Григорьевна, а для меня извините, как есть. Анька. Соседка по этажу. С Шубиной на одном курсе была. Ни рыба ни мясо. Зато староста курса. И ничего нас тогда с ней не объединяло. А потом нашлась такая точка соприкосновения…
Она прикусила губу и на каком-то автоматизме потёрла безымянный палец на правой руке, словно двигая и вращая на нем невидимое кольцо.
— Чтобы долго вокруг да около не ходить, Виктор, скажу сразу. Мой муж три года назад ушёл от меня. К Ребровой. Поймите правильно, — она, немного повысив голос, повернулась к Платонову всем телом и наклонилась вперёд, совсем чуть-чуть, но Виктор слегка напрягся. — Да, это очень девичья история, совсем далёкая от вашей хирургии, где страхов более чем предостаточно. Но и в таких историях есть, чего бояться.
Она замолчала, выпалив всё это громко и быстро; в этот момент дождь забарабанил по крыше машины очень звонко, перейдя в сильный ливень, Полина испуганно втянула голову в плечи и посмотрела вверх.
— Сегодня как-то по-особенному льёт, — сказал зачем-то Виктор. Что такое «по-особенному», он вряд ли смог бы объяснить, но сказать что-то оказалось просто необходимо, потому что видеть Кравец, похожую на испуганного котёнка, ему было, если уж совсем честно, не очень приятно.
Полина посмотрела ему в глаза, плечи несколько расслабились.
— Да, пожалуй, — согласилась она. — Я реву, небо плачет. Пафосная сопливая чушь. А что теперь делать? — Платонов понял, что спрашивает она сама себя. — Да, ушёл. С кем, собственно, не бывает? Они учились вместе на сертификационном цикле. В столице. «Друга я никогда не забуду, если с ним подружился в Москве». Два месяца по театрам там её водил. А вы же, Виктор, заметили, наверное, что она женщина яркая, заметная; хоть и задолбанная работой, а никогда не забудет укладочку с утра, каблучки, юбку с вырезом. И такая… Своего не упустит. Не знаю, что она в нём нашла, но приехали они обратно уже вместе и сразу к ней домой. Он особо не извинялся — детей у нас нет, так что виноватым перед третьими лицами он себя не считал…
Платонов в этот момент подумал, что выходить из машины надо было несколько минут назад. А лучше бы вообще не садиться в неё. Сейчас уже поздно делать вид, что всё это его не касается — душевная тайна, причём не одного человека, была уже открыта ему. Развёрнуто и почти в мелочах.
— … Да, он доктор наук. Зарплата, положение, связи. И она, собственно, не хуже. Кандидат. Правда, по микробиологии. Глупость, конечно, для клинициста несусветная. Помню, она ещё в общежитии с кафедры не вылезала. Микроскопы, стёкла. И вот теперь проповедует доказательную медицину и клиническое мышление, хотя для неё самым главным подразделением в больнице, если вы заметили, была, есть и будет бактериологическая лаборатория. Мне кажется, она и принципы свои из той институтской «микробы» на нас переносит. Если б могла — каждого из нас на предметное стекло положила, капнула дерьма сверху и покровным стеклом прикрыла. А потом смотрела бы в микроскоп, как мы там барахтаемся…
Дождь немного притих. Барабанная дробь по крыше превратилась в какие-то нежные поглаживания. Платонов неподвижно сидел, покрываясь внутренними мурашками от сравнений Полины и от силы взаимной женской неприязни, что сквозила в каждом взгляде Ребровой на утренних конференциях и в каждом слове Кравец. Почему-то тут же вспомнилась Лариса — вот кто умел ненавидеть всех женщин в мире сразу, оптом. Кого-то за новую причёску, кого-то за дорогой автомобиль, за большую квартиру, да просто — за беззаботный счастливый взгляд. А всех вместе — за то, что они вообще существуют и мешают ей безраздельно властвовать над миром и мужем, отвлекая на себя часть его внимания. Два чувства двигали ей, две эмоции взрывали её душу ежечасно, ежеминутно — зависть и жадность. При помощи первого чувства она питала ненависть, при помощи второго — подминала под себя всё, до чего дотягивался взгляд и руки.
Правда, в последние годы их совместной жизни эту схему сильно покачнула религия, но только в глазах Платонова. Лишь он видел несоответствие подобного образа жизни и тех заповедей, что она пыталась понять. Сама же Лариса так не считала.
У неё вообще сформировался однобокий взгляд на православие. Она была не прочь существовать по христианским заповедям, но в первую очередь жить по ним должны были все остальные; а раз этого не происходит, то и она вроде как не сильно обязана. Её вообще поглотила почему-то именно обрядовая часть. Она была готова часами бить поклоны в храме, идти с иконой в руках крестным ходом, стоять в очереди за святой водой в жуткий мороз, мчаться за тысячу километров, чтобы прикоснуться губами к заезжим святыням, читать первоисточники с маркером в руках, но стоило Платонову опоздать с работы на пятнадцать минут, как ему на вполне понятном российскому офицеру языке объясняли все прегрешения, а именно — прелюбодеяние, ложь, гордыню и прочие бесовские наваждения. Виктор научился пропускать это мимо ушей, но когда заявления Ларисы чересчур противоречили банальной логике, он не выдерживал и делал какое-нибудь ехидное замечание. Сейчас он вспоминал эти моменты с не очень весёлой улыбкой, а тогда… Тогда можно было вычёркивать из жизни пару дней и миллион нервных клеток.
— Мы говорили о страхах, — напомнил Полине Платонов. Ему перестала нравиться эта беседа. Во-первых, он не понимал, почему она решила поделиться всем этим именно с ним; во-вторых, те воспоминания, что оказались сейчас разбуженными, были ему крайне неприятны.
— Точно, — сказала Кравец. — Понимаете, Виктор, она ушат грязи вылила на меня в надежде, что я буду защищаться, проявлю себя и свои намерения. А их нет, этих намерений. Совсем нет. Я его уже и простила, и забыла… Может, она надеялась, что выслушав её, тут же заявление на стол положу. А я не положу — у меня отец больной, за ним уход нужен… Специфический… Дорого всё это стоит, потому и работаю на двух работах, чтобы хоть как-то…
Дождь прекратился. Солнце выглядывать не торопилось, но в целом стало немного посветлей. Платонов ждал, когда Полина закончит свою мысль, но она словно зависла и не спешила продолжать. Чуть выше по склону, возле шлагбаума, крякнула в грубый клаксон «Скорая». Полина вздрогнула, наклонилась, чтобы получше разглядеть подъехавшую машину.
— Двадцать шестая… Это Милоградова Катя… в кардиологию, наверное. Соображает девочка. У нас там все на двух работах. Почти. Процентов восемьдесят. Потому что — а как иначе? У меня ведь не только отец требует внимания. Бывший муж к Ребровой свалил, а ипотеку мне оставил. Я психанула на разводе, потребовала жильё. Он с чистой душой взял и подарил мне свою половину. И уже через месяц после этого подарка я на своей шкуре почувствовала,
