Дыхание озера - Мэрилин Робинсон

говорил еле слышно. На День независимости этот же человек, надев замшевый костюм и сапоги из тисненой кожи, регулярно ехал во главе парада верхом на широкогрудом гнедом жеребце и нес огромный флаг, упирая его в стремя. За ним следовал дряхлый вождь местного племени со своей падчерицей-полуирландкой и старшими детьми от ее первого брака. Потом шли мажоретки. Разумеется, я понимала, что шериф выполняет не только церемониальные функции. Жители Фингербоуна и окрестностей имели склонность к убийству. И казалось, что мелких преступлений тут случалось столько же, сколько и серьезных. Учитывая близость озера и железной дороги, учитывая метели, наводнения, пожары на фермах, лесные пожары, общедоступность ружей, медвежьих капканов, самогона и динамита, учитывая всеобщее одиночество и религиозность, которые вызывают неистовство, учитывая скученность семей, – проявления насилия были неизбежны. Ходило бесчисленное множество жестоких историй, похожих одна на другую и отличавшихся лишь жуткими деталями сюжета – слишком печального, чтобы рассказывать его кому‑то, кроме незнакомца, с которым почти наверняка никогда больше не встретишься. Десятилетиями этого самого шерифа вызывали, словно повитуху, руководить поиском причин подобных случаев в канавах и темных местах, в кровавых чреслах обстоятельств. Поэтому можно было предположить, что он повидал всякое. И все же его явно смущала необходимость стучать в нашу дверь: он был так немногословен от смущения и сожаления, что Сильви с легкостью делала вид, будто причины появления шерифа совершенно незначительны.

Он приходил не по поводу кражи лодки, хотя о ней заявили. И не по поводу моих прогулов, хотя я уже почти достигла того возраста, когда можно было при желании бросить школу. И не из‑за того, что Сильви продержала меня на озере всю ночь, поскольку никто не знал, где мы были. Все дело было в том, что мы вернулись в Фингербоун в грузовом вагоне. Сильви была неисправимым перекати-полем и теперь превращала в такое же перекати-поле и меня.

Фингербоун неуклонно приходил в упадок. Здесь не было ни единого человека, кто не знал бы, какие слабые корни имеет этот город. Каждый год он страдал от наводнений, а однажды тут случился пожар. Довольно часто останавливалась или горела лесопилка. Говорили, что в других местах все иначе, и любой мог почувствовать особенно унылым вечером, что Фингербоун – ничтожная дыра.

Поэтому эмиграция всегда представляла для него угрозу. Любое живое существо, пусть даже по прихоти веков его глаза растут на покачивающихся стебельках, тело заключено в раковину и уменьшено до размеров булавочной головки, и пусть даже существо это питается грязью, ползает на дне колодца или прячется под камнем, – оно будет стараться выжить, если сумеет. Так же и Фингербоун, безусловно, несмотря на все трудности, иногда казавшийся приятным и обыкновенным, тоже ценил себя и старался жить и выживать по мере своих возможностей. Поэтому любой странник, чье присутствие намекало, что кочевая жизнь ничуть не хуже или, во всяком случае, не так уж неприемлема, сталкивался здесь с отношением, с виду напоминающим нравоучительное, поскольку нравственность – главное препятствие на пути сильнейших искушений. Таких странников кормили на веранде, иногда согревали у печи – на первый взгляд это выглядело проявлением сочувствия или благотворительности, ведь сочувствие и благотворительность могут произрастать из попытки умилостивить темные силы, еще не коснувшиеся нас. Когда одна из таких жизней обрывалась в границах города, пастор неизменно отзывался об усопшем «эта несчастная душа», словно безымянная могила куда глубже, чем могила с написанным на ней именем. Поэтому бродяги странствовали через Фингербоун подобно призракам и точно так же пугали, поскольку не слишком отличались от нас. И поэтому городу было важно считать, что меня надо спасти и что спасение возможно. Если шериф чувствовал, что ему не пристало стучать в дверь, за которой не произошло убийства, он видел больше, чем следует видеть человеку, и его нужно было простить. Именно из‑за его терпимости к бродягам они и посещали город, ночуя в заброшенных домах и обустраивая хижины и шалаши под мостом и вдоль берега. Бродяги редко разговаривали, если горожане находились на расстоянии слышимости, и редко смотрели прямо на нас, но мы иногда украдкой могли видеть их лица. Они напоминали незнакомцев на старых фотографиях: люди виделись не сквозь завесу знания об их привычках, но просто и обыкновенно, со всеми их морщинами и шрамами, со всем их изумлением или безразличием. Словно мертвецы. И мы могли считать их путь завершенным и дивиться лишь тому, что́ привело их к кочевому образу жизни, поскольку их бродяжничество напоминало нетерпеливые блуждания, мрачные размышления и перепалки неприкаянных душ, которые не могут оплатить переправу через Стикс. Каким бы длинным ни был этот постскриптум к их, возможно, весьма короткой жизни, он не являлся частью их истории. Мы представляли себе, что, заговори они с нами, бродяги могли бы ошарашить нас рассказами о катастрофе, о позоре, о горьких муках, и эти рассказы упорхнули бы в холмы, затаившись в сырой земле и среди птичьих криков. Ведь в таком чистом горе кто сможет отделить свое от чужого? Как ни печально, каждой душе приходится покидать дом. Фингербоун всегда окружали обездоленные. В плохие времена город бывал ими наводнен, и когда нищие ночами шли по дорогам, дети Фингербоуна натягивали одеяло на голову и бормотали старую молитву о том, чтобы, если они умрут во сне, хотя бы Господь позаботился об их душах.

Соседки и женщины из церкви стали приносить нам еду и булочки к кофе. Мне они дарили вязаные носки, шапочки, подушки. Гостьи садились на край дивана, сложив подношения на коленях, и осторожно расспрашивали о коллекции банок и бутылок, которую собрала Сильви. Как‑то одна из этих дам представила свою подругу: жену судьи по делам об опеке.

Я даже радовалась, что Люсиль избавлена от подобных сцен. Во-первых, ни Сильви, ни я даже не думали приглашать соседей к себе. Гостиную заполонили газеты и журналы, которые приносила Сильви. Они лежали довольно аккуратными стопками, хотя некоторые были свернуты, по‑видимому, чтобы отгонять мух. Тем не менее они занимали тот угол комнаты, где раньше находился камин. Кроме того, вдоль стены напротив дивана громоздились банки. Как и стопки газет, их ряды высились до потолка, и все же они занимали значительную часть пола. Разумеется, мы могли бы тут разобрать, если бы собирались кого‑то приглашать к себе, но мы не собирались. Посетители искоса поглядывали на банки и газеты, явно полагая, что Сильви стоит задуматься об их уместности в гостиной. Полная нелепость: мы уже перестали считать эту комнату гостиной, ведь, пока мы не привлекли