Великое чудо любви - Виола Ардоне
– Значит, поступать не хочешь?
– Тебе какое дело? – она, по-прежнему не глядя на меня, принимается накручивать на палец прядь волос. – Фаусто хочет, чтобы я закончила медицинский. Пошла по его стопам. А это, представь себе, вовсе не так просто, как то, что изучаешь ты! Как там: социология, психология, магия?
– И ты права…
– Нечего со мной соглашаться!
– …Если не хочешь быть врачом, то и не обязана.
– А сама-то? Ты с тех пор, как приехала, хоть раз ему «нет» сказала? Что-то я не слышала! А теперь пошла вон отсюда!
Но тут словно некая сила приковывает меня к этому стулу, к этой комнате. И дело не в том, что я хочу стать Вере подругой, утешить ее. Я просто хочу понять, каково это – быть дочерью, родившейся и всегда жившей в этом доме. Дочерью, прекрасно знающей, кого винить, если что-то пойдет не так. Имеющей право взбунтоваться и уйти. Разочаровать отца.
Вера дотягивается до ручки стереосистемы и убавляет громкость. Потом, растянувшись на кровати, принимается поигрывать завязкой на шортах. Она – статная брюнетка, красавица, вся в мать, я – щуплая блондинка, блеклая, как неудавшийся рисунок.
– Я на тебя не сержусь, – говорит Вера уже не так резко. – Ты – всего лишь очередная жертва Фаусто. Он мастер болтать, говорит, говорит, говорит, сперва пытается убедить тебя в одном, потом – в прямо противоположном. Но где его носило, когда он был мне нужен? Хочешь знать, что из себя представляет настоящий Меравилья, это «Великое Чудо», борец за закрытие психиатрических лечебниц и создание терапевтических сообществ, освободитель чокнутых?
Он был прав, зря я сюда пришла. Я вскакиваю и устремляюсь к двери, но Вера, тоже поднявшись, преграждает мне путь.
– Ну так я тебе расскажу. А ты, если хочешь стать психологом, должна научиться слушать.
Она упирается рукой мне в живот, толкает, и вот я уже сижу на ее матрасе, а она – за столом. Как пару минут назад, только роли поменялись.
– В пять лет я подхватила воспаление легких. А где был он? В Дании, экспериментировал со свободной любовью и синтетическими наркотиками. Мать его выследила, и что он сделал? Позвонил коллеге, чтобы тот засунул меня в больницу «Сантобоно». Я полтора месяца провела в постели, только весной снова его увидела.
Главное – молчать, вспоминаю я слова Меравильи: ни единого комментария, это ее только подстегнет. А Вера продолжает безучастным тоном, будто повторяла эти фразы уже столько раз, что затвердила их наизусть.
– Когда моему брату Дуранте было четырнадцать, мама нашла в его комнате шприц, – говорит она так буднично, словно речь идет о небольшой морской прогулке. – Фаусто включил его в группу, практиковавшую восточные медитации, думал помочь с самоопределением, а месяц спустя Дуранте едва не откинулся из-за передоза. Мать спасла его, отправив к приходскому священнику, тот принял Дуранте в общину и за пять лет избавил от наркозависимости. А это Чудо все удивляется, что его старший сын хочет стать священником: мол, настроили ребенка против отца. Кроме того, если постараюсь, я могу перечислить тебе всех ассистенток, лаборанток и врачей, которыми он за эти годы успел увлечься, – Вера разглядывает меня, будто собирается оценить по шкале от одного до десяти. – В общем, что бы ни говорил тебе Фаусто, не верь. Он тобой манипулирует. Немного любви себе выпрашивает, – она встает из-за стола, подходит к краю кровати, где сижу я, садится рядом, берет меня за руку. Пахнет от нее приторно-сладким, как ячменный сахар. – Он, конечно, скажет, что я ревную, что у меня эдипов комплекс и много чего еще. Может, это и правда, не спорю. Но я рыдала от ярости, узнав, что он забрал мои школьные учебники, ни на секунду не задумавшись о том, чтобы попросить меня готовить тебя к экзаменам. Мы-то с ним в свое время даже таблицу умножения не повторяли.
Я вспоминаю, как наши головы склонялись с разных сторон над его столом в Бинтоне, пока он объяснял мне латынь, и чувствую себя виноватой. Пытаюсь отдернуть руку, но Вера держит крепко, сплетя свои пальцы с моими. Она двигается все ближе, пока не кладет голову мне на плечо, прижимаясь щекой. Я бросаю короткий взгляд в зеркало: ее темные волосы мешаются с моими, светлыми, а загорелая кожа так ярко выделяется на фоне моей, бледной, словно мы – позитив и негатив одного кадра. Она еще некоторое время липнет ко мне, но запах становится настолько приторным, что я вздрагиваю и резко отстраняюсь. Вера рассказывает об отсутствующем отце, неверном муже, цинике, но Меравилья был единственным, кто меня заметил и не посчитал испорченной, бракованной.
Вера, отпустив мою руку, идет к двери, поворачивает ручку. Разговор окончен, я свободна.
– Я скоро съеду, так что, если нужна комната, забирай, эта попросторнее. Можешь даже привезти Мессера Дромадера, чтобы составил тебе компанию, – она улыбается, и я на миг снова вижу в ней малышку, заблудившуюся в коридорах психушки, но несмотря ни на что сохранившую веру в спасение, пускай и верхом на верблюде, сделанном из швабры. Я хочу уйти, но она, схватив меня за плечо, не отпускает: – Погоди, ты должна знать. У мамы тоже кто-то есть, вроде, книжки пишет, хотя я не вникала. Фаусто такое даже в страшном сне не приснится, он ведь у нас только на себе зациклен, что там у других – плевать. Зато, по-своему, конечно, безгранично верит в святость семейных уз и считает, что все должны ждать, пока ему не надоест болтаться вокруг да около и он не вернется в лоно семьи. То, что могут уйти другие, ему невдомек. В конечном счете, он ведь типичный консерватор, собственник и ревнивец.
– Твоя мать решила его бросить?
– А ты не видишь? Мы все уходим. И это не твоя вина. Хотя даже будь это так, ты все равно ничего не смогла бы поделать.
Вера касается пальцем губ, и я вспоминаю, как приглаживает усы Меравилья. Так, наверное, потирал костяшкой указательного пальца горбинку на носу мой отец. А может, у него и не было никакой горбинки. Чего только дети, сами того не желая, не унаследуют от родителей…
– Фаусто не сможет жить один, – говорит
