Великое чудо любви - Виола Ардоне

У кабинета Меравильи я замираю. Он склоняется над очередной медицинской картой, потом, пригладив усы, закуривает. И впервые с тех пор, как я его знаю, кажется мне таким беззащитным. Хочется уберечь его от беды, что меня скорее расстраивает.

Потом я слышу, как поворачивается в замке ключ, и входная дверь распахивается.

38

Он похудел, если сравнивать с развешанными по дому фотографиями, медного цвета волосы острижены под ежик, светлые, почти бесцветные глаза, сдвинутые к переносице, глядят чуть растерянно. Белая футболка, загорелые руки, за плечами объемистый рюкзак. Какое-то время мы разглядываем друг друга в сумраке коридора. Похоже, он не удивлен, встретив меня здесь, или, может, ему все равно. Не слишком похож на того дерганого мальчишку, что много лет назад, на Новый год, вырвал сестру из моих объятий, чтобы увезти ее прочь из Бинтоне. Все в его облике излучает странное спокойствие, словно он явился прямиком с сеанса электромассажа, где сбросил с плеч всю тяжесть мира.

Мы вроде как ровесники, но он кажется старше. Должно быть, дело в глазах: они словно смотрят сквозь меня, куда-то за линию горизонта, где все прочие видят только облака, и я, чтобы не создавать препятствий этому взгляду, отступаю к стене.

– Я Эльба, чокнутая, помнишь?

– Да, мать сказала, что ты здесь, – Дуранте, вскинув руку ко лбу, утирает пот.

– Это он настоял, – я машу в сторону кабинета, потом провожу ладонью по горлу. – Я не хотела.

– Ну и молодчина, – усмехается он. – Ты теперь тоже в отделении чудес?

От живота тотчас же поднимается волна жара, заливая даже щеки. А он, поставив рюкзак возле вешалки, уже садится на табуретку темного дерева, кладет руки на колени и, выгнув спину, потягивается, как после долгой прогулки.

– Это не навсегда! Найду себе жилье и съеду, уже совсем скоро, – потупившись и запинаясь, вру я. При виде его ступней, пересеченных темной кожей сандалий, мне сразу вспоминаются ноги святых на иллюстрациях в катехизисе, которые показывали нам Сестры-Маняшки. С шеи на грубой бечевке свисает деревянное распятие, и всякий раз, как он подается вперед, Иисус начинает раскачиваться, как мальчишка на качелях. Посидев еще немного, Дуранте встает и в два шага оказывается рядом со мной.

– Я тоже ненадолго.

– А потом снова в путь? – спрашиваю я, указывая на рюкзак.

– И на сей раз с концами: в семинарию поступаю, – он чешет в затылке. – Решил посвятить себя Богу.

– Бог – персонаж крайне переоцененный, – машинально повторяю я слова Меравильи и, осекшись, закусываю губу.

Но Дуранте не сердится.

– Рад повидаться, Эльба. Живи, сколько хочешь, – он, улыбнувшись, направляется к двери в свою комнату.

– Не знаю, – тяну я, надеясь задержать его еще хоть немного. – За эти три месяца я, похоже, успела вывести из равновесия всю вашу семью.

Дуранте замирает, хмурится.

– Равновесия в нашей семье никогда и не было, – бросает он жестко, но сразу берет себя в руки и продолжает уже прежним, спокойным тоном. – Фаусто молодец, что тебя привез. Он, бывает, ошибается, и по-крупному, но в глубине души человек-то хороший. А хорошие люди знают, как правильно. Хотя больше для других, чем для себя.

Я не отвечаю, поскольку не уверена, что все поняла, а сболтнуть еще какую-нибудь ерунду не хочу.

Дуранте кладет руки мне на плечи, будто благословляя. Мы так близки, что тепло его тела, разгоряченного долгой дорогой, передается и моему. От Мистера Пропера воняло потом и средством для мытья посуды. Я склоняю голову, прижимаюсь щекой к белой футболке и чувствую запах марсельского мыла, как от моей одежды, пока я жила в Бинтоне. Он не произносит ни слова, но позволяет быть рядом, не отталкивает, и мне этого вполне достаточно. Я, ни о чем больше не думая, вслушиваюсь в его дыхание, похожее на приближающийся откуда-то издалека поезд. Под юбкой нестерпимо зудит подружка. «Ледяная вода и немного пройтись», – говорила Сестра Мямля. Но это длится лишь мгновение, а потом из Вериной комнаты снова гремит музыка, почти одновременно снова начинает щелкать пишущая машинка в кабинете за стеной, и этот звук приближающегося поезда теряется за другими шумами.

– Вера, потише! – кричит из гостиной мать, но громкость только возрастает. Я резко отстраняюсь.

– Сумасшедший дом! – ворчит Дуранте и немедленно краснеет, решив, что ляпнул что-то не то. Потом, покачав головой, легонько сжимает мою правую ключицу. – И все-таки каждое возвращение сюда для меня праздник. Долгие годы я считал свое детство кошмаром, но однажды оно стало только воспоминанием – и сразу показалось мне прекрасным, даже восхитительным, как и все, что уже не вернуть.

– Мое тоже было прекрасным, – отвечаю я, подумав о своей Мутти, а он гладит меня по руке, словно утешая за вынужденную ложь.

– В каждой вещи вокруг столько всего удивительного, – шепчет он, вычерчивая что-то в воздухе своими длинными пальцами.

– Ага, – шепчу я и больше ни слова не добавляю, потому что это и не нужно. Мне хотелось бы стоять с ним так в сумраке коридора еще один запятая два миллиарда веков и столько же молчать, снова прижавшись к его груди и слушая, как стучит на стыках рельсов сердце. Но он делает шаг назад, подхватывает рюкзак за лямки и скрывается в темноте.

39

Я сижу за столом, Меравилья, как всегда, напротив, объясняет мне самые заковыристые параграфы экзаменационной программы, которую мне сдавать через месяц, а когда голова начинает пухнуть от учебы, достает из верхнего ящика карты новых пациентов, чтобы совместно оценить перспективы. Тут роли меняются: теперь уже объясняю я, и усталость как рукой снимает.

Он, конечно, совсем не Гадди: слушая меня, делает пометки, о диагнозах пациентов мы почти не спорим. Запершись в кабинете, Меравилья превращается в священнослужителя, терпеливого и молчаливого. Сразу видно, в кого Дуранте такой вырос.

– А синьора Дзамбрано? – спрашивает он.

– В последний раз она приходила в состоянии эйфории, хотела сменить обстановку в гостиной. Но вчера звонила горничная, просила отменить сегодняшний сеанс терапии. И так уже было, еще летом, помнишь? Она тогда планировала съездить в Чили, к сыну, да так и не поехала, а потом на несколько дней пропала.

– Ну, в худшем случае ей придется довольствоваться старой гостиной, – саркастически усмехается Меравилья. – Незначительные последствия мелкобуржуазных болячек.

– Мелких болячек не бывает, – возражаю я, продолжая листать карту синьоры Дзамбрано.

– Да, но не всякая болячка ценится одинаково: кто-то может себе позволить обращаться за помощью хоть