Великое чудо любви - Виола Ардоне
Меравилья, не ответив, прикрывает дверь кабинета, где мы актуализируем данные в картах нескольких его пациентов, и машет рукой, словно отгоняя муху:
– Ссорятся, мирятся, снова ссорятся. Так дети и взрослеют.
– А я вот никогда ни с кем не ссорилась, – замечаю я. – Может, потому и не повзрослела.
Он раскладывает бланки в алфавитном порядке и убирает их в папку.
– Ты, малышка, не загадывай: живя в этом доме, чему только не научишься.
– Вера, ты слышишь? – не унимается Эльвира. – Я с тобой разговариваю!
Дверь Вериной комнаты хлопает так, что трясутся стены. Меравилья нагибается поднять пару упавших на пол бланков.
– Мне восемнадцать лет, аттестат я получила и теперь что хочу, то и делаю! Чем я хуже вас? Займись лучше своими благотворительными обедами, а меня оставь в покое, – слышны вопли из соседней комнаты.
Мать стучит, но дверь остается закрытой.
– Решила работать официанткой в Форчелле? Давай! Увидимся через месяц, когда понадобятся деньги на бензин!
Вера, не ответив, врубает на полную громкость магнитофон.
– Это нормально, со временем притираешься, – беспечно заявляет Меравилья. – С другой стороны, конфликты полезнее проживать, чем подавлять. Но вернемся к нашим баранам. Следующий экзамен у тебя через месяц, и я уверен, что подготовиться к нему мы успеваем. Если продолжишь в том же духе, в самом деле сможешь получить диплом за три года и еще одну сессию.
От музыки, доносящейся из Вериной комнаты, у меня раскалывается голова, хочется колотить ею о стены, лишь бы избавиться от бьющего по ушам грохота. Я представляю себе Веру там, за стеной: у нее двое родителей, с которыми всегда можно поругаться, она может бросить дом, в котором выросла, плюнуть на университет, наделать кучу ошибок – и в любой момент вернуться назад, ведь если у нее не хватит денег на бензин для мопеда, она будет знать, у кого их попросить. А у меня есть только серая холщовая сумка с кое-какой одеждой с чужого плеча да сто тысяч страниц, которые нужно выучить к экзамену. Веру с самого детства окружали люди, готовые о ней позаботиться: даже заблудившись в закоулках Бинтоне, она была спасена Мессером Дромадером. Но настоящая свобода – это умение представить, как спасти себя самой.
Музыка замолкает, и в кабинет Меравильи возвращается тишина, прерываемая только стуком клавиш пишущей машинки. Однако сосредоточиться я уже не могу. В Бинтоне мне ни разу не случалось почувствовать уколов зависти, ведь нам всем жилось одинаково плохо, а мир снаружи казался слишком страшным, там чересчур многого можно было желать.
– Вера уже давно искала способ доставить матери наиболее жестокое разочарование. И нашла его, устроившись официанткой в некий бар в пригороде с дурной репутацией, – объясняет Меравилья. – А Дуранте ровно по той же причине взбрело в голову стать священником: просто для того, чтобы испытать меня. Дети вообще непрерывно испытывают любовь своих родителей. Проблема только в том, что Эльвира, будучи в целом женщиной весьма толерантной, не может вынести одного: осуждения. Она боится, что люди поднимут ее на смех или, того хуже, станут жалеть. Это ее пунктик – а у кого их нет?
Я пожимаю плечами. Понять чокнутых Полумира было легко: у каждого свой ярлычок, который я аккуратно записывала в «Дневник умственных расстройств». А здесь все так запутанно, и боль незаметно растет внутри, пока в самый неожиданный момент не взорвется.
– Ты же по-прежнему будешь меня любить, если я брошу учиться и не стану получать диплом?
Меравилья не отрывает глаз от листка бумаги, который, строчка за строчкой, ползет из-под валика пишущей машинки. Наверное, не услышал, потому что музыка загремела снова и стены опять затряслись. Или сделал вид, что не услышал. А может, эти слова прозвучали только в моей голове.
Допечатав страницу, он перечитывает ее и черной ручкой ставит внизу подпись. В этот момент дверь распахивается, и в кабинет врывается Эльвира.
– Слышал? Твоя дочь идет работать официанткой за шестьсот тысяч лир в месяц вместо того, чтобы поступать на медицинский!
– Уже и глухой бы услышал, Эльви.
Эльвира подсаживается к столу, за которым мы с ним, друг напротив друга, работаем каждый день.
– А ты слышал, что со своими шестьюстами тысячами лир в месяц она переезжает в меблированные комнаты в Форчелле к своему дружку из «Красных бригад»?
– Эльви, «Красных бригад» давно нет. И потом, извини, неужели ты можешь представить этого балбеса Фульвио с пистолетом в руке?
– Его зовут Фабио! Хотя тебе-то что? У тебя всегда все в порядке, на все готов ответ, и, гляди-ка ты, всегда один и тот же: не переживай! Это всего лишь реакция отторжения! Плевать! Но неужели тебе ни разу не приходила в голову мысль, что ты, единственный из всех, можешь быть неправ?
Я сразу вспоминаю анекдот про парня, который ехал по встречке.
Меравилья, бросив наконец перекладывать бумаги, приглаживает усы.
– Приходила, Эльви. Эта мысль приходила мне в голову, и не раз. И знаешь, что я делал?
Жена смотрит на него, вытаращив глаза. В соседней комнате по-прежнему грохочет музыка.
– Плевал!
Эльвира закатывает глаза, наигранно закусывает кулак, делая вид, будто хочет что-то сказать, разворачивается и уходит, хлопнув дверью даже громче, чем Вера. А Меравилья, заправив в машинку очередной листок, оборачивается ко мне:
– Так о чем это мы?
Я потираю виски.
– Музыка беспокоит? Ничего, скоро будет тихо, вот увидишь. Главное – молчать, любой ответ ее только подстегнет.
– Там, за стеной твоя дочь! Она тебя зовет, ей нужна твоя забота!
– Уверен, что ты ошибаешься, и на это у меня три веские причины. Во-первых, я ничего не имею против Форчеллы, балбеса-дружка и шестисот тысяч лир в месяц. Во-вторых, забота Вере не нужна, она ведь ничем не болеет, а позаботиться о себе вполне способна сама. А в-третьих, малышка, у нас своих дел по горло.
– У меня голова болит, продолжим завтра, – я встаю и направляюсь к двери.
– Видишь? Она добилась своей цели.
– Ну хоть у кого-то получилось.
Я выхожу в коридор, но, уже добредя до своей комнаты, возвращаюсь и стучусь к Вере. Она не отвечает, музыка грохочет по-прежнему. Поворачиваю ручку – дверь открывается, и я заглядываю внутрь. Увидев меня, она подтягивает ноги к груди и всем телом вжимается в изголовье.
– Я вроде не разрешала входить?
– Нет.
– И?
– Можно присесть?
Она упирается
