Великое чудо любви - Виола Ардоне
Встав с ним рядом, я принимаюсь разглядывать свое отражение в оконном стекле.
– Это неизлечимо, да?
– Ну, малышка, как-то же мы выживаем, каждый по-своему. Просто рано или поздно все оказываются на грани смерти, тут никакого здоровья не хватит, – он открывает окно и, чуть подавшись вперед, делает глубокий вдох. – Ладно, раз уж синьора Дзамбрано отменила сеанс, вечер у нас свободен. Бросай свои бумажки, пойдем-ка прогуляемся. Что скажешь?
Гулять я не люблю, мне все никак не удается научиться здесь ориентироваться. Разве что временами выскочу в магазин за углом или по какому мелкому поручению. Никого из соседей я не знаю, и меня никто не знает, но так даже лучше. Я чужая этому миру снаружи, я по-прежнему его опасаюсь, а потому предпочитаю посидеть дома. Однако сегодня сентябрьский воздух так нежен, что сидеть дома – преступление.
– Пойдем, – соглашаюсь я.
Мы идем по Позиллипо, соленый воздух щекочет мне ноздри, а шум моря напоминает о том невероятном пространстве и времени, о тех возможных жизнях, которые я не прожила и уже никогда не проживу. Мимо несется город, полный самых разных разностей: ветра, машин, магазинов, голосов, запахов. Раньше я знала только тот мир, что показывал мне телевизор, мой единственный учитель, миниатюрный мир в черной рамке экрана, вовсе не внушавший страха: напротив, он был страной фантазии, гражданство которой подарила мне Мутти. Но после того снежного дня я совсем перестала его смотреть: каламбуры, рифмованные рекламные слоганы, конкурсы, заставки передач и сериалов больше не вызывали у меня радостного смеха. Все оказалось фальшью. Лампочкины провода разорвали последнюю нить, связывавшую меня с детством, оставив на ее месте только эту седую прядь.
Завидев нас, солнце потихоньку золотит виа Позиллипо, словно обнажает клинок, ноги сами несут меня по асфальту, и я вверяю себя их движению. Только идя пешком, человек способен оценить пройденный путь и понять, как далеко еще может уйти, чтобы остались силы вернуться назад.
Меравилья подстраивает свой шаг к моему, более медленному, ведь я не привыкла ходить и быстро устаю. Так, потихоньку, мы добредаем до жемчужного палаццо Донн’Анна, потом до пляжа Баньо-Елена, и дальше, дальше, до самой Мерджеллины.
– Еще? – спрашивает Меравилья.
– Еще, – соглашаюсь я. И мы идем, болтая на ходу, потому что движения ног вмешиваются в мысли, подошвы шлепают по асфальту, а сокращения мышц придают словам форму. С каждым шагом Меравилья все глубже открывает меня миру.
Когда мы добираемся до виа Караччоло, солнце уже опускается совсем низко, еще немного – и нырнет в воду. Мы останавливаемся купить у разносчика пару горячих таралли[42], а для Меравильи – бутылку пива. Морская гладь сегодня безмятежна, словно сине-стальная река на акварельном рисунке Мутти.
Таралли пахнут так, что у меня текут слюнки, и я сразу вонзаю в один из них зубы. Мы спускаемся на крохотный, буквально в несколько квадратных метров, темно-серый пляж, врезающийся в бегущую вдоль моря ленту асфальта, садимся на песок, сбрасываем обувь. Меравилья молча закатывает до колен брюки и погружает ноги в воду.
– Нравится тебе море? – спрашивает он.
– Красивое, но пугающее.
– Как и все, чего мы до конца не можем понять, малышка.
Когда пивная бутылка коричневого стекла пустеет, с берега уже тянет легким ветерком, а желтый диск солнца совсем ложится на сине-стальную полосу.
– Возвращаемся? – спрашивает Меравилья.
– Возвращаемся, – соглашаюсь я. И мы идем обратно.
40
– Что это ты сидишь тут одна?
Войдя в кухню, он застает меня в углу, руки на коленях.
– Меравилью жду, – отвечаю я, нервно хрустя пальцами.
– Видел, как он ушел. С полчаса уже, – сообщает Дуранте, забираясь в холодильник за пакетом молока. В футболке, шортах и босиком он больше смахивает на уличного мальчишку, чем на священника.
– Мы договорились встретиться здесь в половине девятого и вместе съездить в Бинтоне, – не сдаюсь я.
Дуранте, задрав руки к потолку и выгнув спину, лениво потягивается, короткий ежик блестит в падающем с балкона луче света.
– В половине девятого? – повторяет он. – И давно ждешь? Ты вообще в курсе, который час?
– Не в курсе, – я опускаю глаза. – Но ждать я привыкла, а нужное время рано или поздно подходит само.
– Тебе явно нужны часы, – он садится на корточки, чтобы взглянуть мне в лицо.
– А я не спешу. И потом, знаешь, – признаюсь я, – у меня ведь их никогда не было.
Дуранте садится на пол и, запрокинув голову, задумчиво смотрит в потолок, вероятно, пытаясь оценить разницу между собой и мной, между жизнью с часами и без них. Какое-то время он молчит, словно удивляясь, сколько всего известно каждому, кроме меня. Потом, сняв с левой руки часы, застегивает ремешок у меня на запястье. Часы тяжелые и, похоже, дорогие.
– Хочешь, научу, как ими пользоваться?
– Спасибо, цифры я знаю.
– И правда, прости, – он, взяв мои руки в свои, склоняет голову, словно кается.
– Меня моя Мутти давным-давно научила. Хотя в Полумире часов не было: кому они там нужны? Время не у всякого есть.
Дуранте, поднявшись, кивает. Когда он улыбается, у меня колет сердце. Поднеся руку к уху, я с восторгом слышу доносящееся изнутри тиканье, словно там без устали бьется чье-то живое сердце. Потом, расстегнув ремешок, протягиваю ему, но он отводит руку:
– Носи на здоровье, Эльба. Мне будет приятно.
– Не могу, – сразу теряюсь я. – Они ведь мне не нужны.
– Как и мне. С меня теперь и колокола хватит, – усмехается он и, залпом допив молоко, убирает пакет в холодильник, а чашку ставит в раковину.
– Это Меравилья подарил? – спрашиваю я. Дуранте, застыв в дверях, приваливается к косяку, потирает правой рукой лоб.
– Купил их мне в тот день, когда я ушел из общины. Незаслуженная награда.
– Прости, я не хотела…
Наша беседа – будто минное поле: мы только и делаем, что болтаем ерунду, а после просим прощения. Хотя, может, между любящими так оно
