Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
Она откидывается на подушку, закрывает глаза, и кадры из теленовостей накладываются на фотографии: мужчины в спортивных костюмах, которых разворачивают на границе, их красный паспорт людей ветра, камуфляж в кукурузном поле, автоматы, гранаты, молодые руки, руки Вили. Она теряет сознание или засыпает.
Так она и лежит между беспамятством и сном. Когда просыпается, уже начинает светать, она встает и ищет блокнот в сумке. Принимается писать. Она начинает с фотографии вересковой пустоши, что-то близкое, реальное и в то же время воображаемое, что-то, что может рассказать. Она не может объяснить, но чувствует, что это правильный ракурс для того, чтобы смотреть на войну: по ту сторону границы сражаются за географию полей и диких гор, крестьянские и горные деревни, стенка на стенку, и все эти тела, лежащие или сидящие на полу и перебирающие гранаты, руки молодых солдат, утомительные засады, – все одинаково с одной и с другой стороны, кроме оружия: у кого-то есть, а у кого-то нет. Она быстро заканчивает заметку, откидывается на спинку стула, скрестив руки за головой. Потом закрывает блокнот и бросается обратно в кровать, на этот раз она спит до утра.
В редакции на следующий день ей обещают опубликовать ее статью о войне в качестве передовицы. Репортер проходит мимо ее стола:
– Можешь меня не благодарить, – и она понимает, что его гордость задета.
Альма видит, как он проходит в политотдел редакции, готовый отправиться обратно, и только в этот момент впервые думает, что он отправляется в город, где может встретить Вили на улице или даже уже встречал за эти месяцы; возможно, он знает гораздо больше, чем говорит. Впервые в своей жизни она боится за кого-то, боится, что с Вили может случиться что-то непоправимое.
«Там уже и так толпа», – говорил ей репортер. Что может быть эффективнее такого приглашения? Альма чувствует, как ноги у нее пританцовывают под столом, она вдруг страшно торопится, не может больше ждать. Ноги двигаются сами по себе, она выскальзывает из комнаты, сбегает сломя голову по лестнице редакции, пересекает широкую площадь, потом переходит канал, садится в машину и несется по виа Коммерчиале вверх, и вскоре уже дома. Мать в Городе душевнобольных ухаживает за розарием, отец раскладывает пасьянс под навесом, он смотрит, как она входит в дом, и словно собирается ей что-то сказать, но слова или мысли теряются.
Альма поднимается в свою комнату, находит походный рюкзак в глубине шкафа, кладет в него трусы и носки, два свитера и джинсы, зубную щетку с пастой, фонарик, перочинный ножик Opinel, подарок отца для прогулок по лесу, забывает щетку для волос и пижаму. На кухне она берет открытую пачку печенья и бутылку минеральной воды из холодильника, немного денег из бумажника отца. Она помнит, что в конверте под обувной коробкой отец держал доллары и немецкие марки, она берет конверт, даже не заглянув внутрь.
Собирается выходить. Но потом возвращается, поднимается в спальню родителей, роется в ящиках, под бельем, под подушкой, среди стопок книг вдоль стен, в сундуке, который служит шкафом. Он не мог исчезнуть. Она находит его в кармане пиджака, висящего сзади на двери, красный паспорт отца, и сует его в рюкзак, счастливый амулет или отмычка – она не знает точно, пригодится ли он ей.
Выбегает в сад, медлит возле отца: уезжать внезапно без объяснений – такое поведение не может считаться возмутительным у нее дома, к тому же с некоторых пор никто больше за нее не беспокоится, однако ей бы хотелось сказать отцу, что она уезжает, что едет туда посмотреть, как обстоят дела, как он ей и предлагал всего несколько месяцев назад; но он, похоже, сосредоточен на пасьянсе, не замечает ее, и она бросает эту затею, залезает в машину и заводит мотор.
Маневрируя, чтобы выехать на дорогу, она видит, как он встает и спускается по ступеням крыльца, словно чтобы сказать ей что-то. Брюки на нем болтаются, он, как всегда, в белой рубашке, ворот которой ему велик, русые волосы стали совсем светлыми, почти белыми, он утратил свой лихой казацкий вид, больше не произносит речи про Восток и Запад, забыл цыганские песни. Он машет Альме вслед, но у нее нет времени, чтобы опустить стекло и помахать в ответ: «До свидания, папа». И она уезжает, как человек, который прыгает с крыши, не раздумывая.
Проще всего было бы пересечь границу прямо по горным дорогам Карста, рулить, даже не заглядывая в зеркало заднего вида, оставляя за собой деревни с красной звездой на площадях и фермы с липицианскими лошадьми[45], столь популярными при австро-венгерском дворе. Но вместо этого ей нужно спуститься в город, вернуться в редакцию, чтобы выхлопотать срочную командировку, утрясти хоть какие-то дела. Поэтому она снова едет через центр. Море какое-то слишком уж огромное, оно словно от тебя чего-то требует в своей необъятной величине, думает она: с реками все проще, они текут себе и текут, как бы сами по себе, и могут разве что увлечь тебя с собой, а море распахивается перед тобой, так что невозможно ухватиться за берега, нужна определенная смелость, чтобы сказать «ок», теперь я уезжаю, и броситься в открытое море.
Альма не знает, хватит ли у нее на это смелости. Это легкомысленное путешествие, она кое-как запомнила те места на карте, которых следует избегать; у нее две канистры бензина на заднем сиденье, одеяло, как у горных мулов, деньги, разделенные на небольшие суммы, запрятанные по разным закуткам машины и по карманам, немного лир в кошельке. Ее несколько раз останавливают, она говорит, что журналистка, хотя надпись Press теперь стала главной мишенью; говорит, что она врач, и показывает свой чемоданчик первой помощи, или девушка, которая едет к своему жениху, или секретарша политика, которого часто упоминал репортер и имя которого Альма чудом запомнила. Военные не доверяют блондинам с голубыми глазами, которые похожи на выходцев из старой Империи, скорее с Рейна, чем с Дуная,
