Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
Она сжимает его руку, но тут же отпускает.
– А мать – два месяца назад, – добавляет он и спешит двинуться в путь, чтобы она не пыталась его утешить. – Пошли.
Альма знает, что он больше всего боится, чтобы ему сочувствовали, как несчастному ребенку, они оба считают, что в настоящем горе предпочтительнее достойная сдержанность. Она прибавляет шаг, чтобы не отставать, их тела – это единственное, на что можно положиться. Вили, замечает она, одет в гражданскую одежду.
Это всего несколько сотен метров, небольшое расстояние, однако его достаточно, чтобы близость между ними восстановилась, они чувствуют, как она стремительно бежит по венам, как жидкость, которая обнаружила брешь. Квартира на одиннадцатом этаже жилого комплекса, блок № 12. Вили останавливается у подъезда, поворачивается к Альме, которая его догнала.
– Как же долго тебя не было, – говорит он, и чернота его глаз словно поглотила весь свет вокруг.
– Я тебя сразу нашла.
– Разумеется.
Они поднимаются пешком, потому что в доме нет электричества, а значит, лифты не работают, темная лестница и их прерывистое дыхание. Вили открывает дверь квартиры, в глаза бьет слабый свет из окон, свечение грязной воды. Он сразу опускает на несколько сантиметров жалюзи на стеклянной двери, которая выходит на цементный балкон. И тут же возвращается к ней, как будто давно уже все бесповоротно решил. Целует ее, не сходя с места, не спрашивая разрешения и закрыв глаза. Настоящий поцелуй, располагающий к себе. Альма пытается что-то сказать, но он прикусывает ей язык. Словно приклеившись к ее губам, он подталкивает ее назад, к коридору, туда, где висит зеркало без рамы. Снимает с нее майку, и мгновение они смотрят друг на друга в зеркало, потом каждый снимает свою одежду, разглядывая тело другого: ноги, пальцы, бедра, кости таза и потом сразу рот. Это ты. В зеркале голое тело Вили за ее телом, он кладет ей подбородок на плечо, у нее гусиная кожа. Потом у них секс, медленный, иногда с улыбками, никто из двоих не прячется, и, когда становится слишком болезненно, она закрывает глаза и чувствует, как тело Вили излучает такое близкое тепло, она обвивается вокруг него, его руки, упирающиеся в матрас, дрожат. Они замирают в преддверии, за секунду до, только чтобы посмотреть друг на друга. А потом расслабляются, излияние, и она сжимает его голову, пока не остается ничего, кроме их сбивчивого дыхания. Они обнимаются крепко, разлепляются, смотрят друг на друга.
– Как ты?
– Я хорошо.
Когда они просыпаются часа через два, уже далеко за полдень. Они стыдливо одеваются. Он смотрит на нее, как она на краю кровати поворачивается к нему спиной и собирает волосы на затылке, блондинистый хвост. Она здесь.
– Хочешь кофе?
Она идет за ним в гостиную, садится в угол дивана, куда падает больше света. Он приносит ей тонкую керамическую чашку. Садится рядом, носки у него непарные.
– Я видела твои фотографии в «Политике».
– Тебе понравились? – спрашивает он, усмехаясь, чтобы скрыть желание узнать, что она об этом думает.
– Да, они…
– Они?
Альма подыскивает слово:
– Неожиданные, да, вот, неожиданные. И красивые.
– Неожиданные?
– Да, знаешь…
– А чего ты ожидала? – Теперь он выпрямляет спину, садится чуть подальше и смотрит на нее внимательнее с другого угла дивана: как будто время – это цепочка отдельных непроницаемых блоков, они выходят из одного блока и заходят в другой, где нет и следа от того, что было прежде.
– Почему ты сотрудничаешь с этой газетой?
– Я и забыл, как ты любишь поучать других.
Вили встает с дивана, пересекает комнату и опирается на кухонные шкафчики, облицованные красным пластиком.
– Тебя не нужно учить, ты и сам прекрасно знаешь, на чьей стороне «Политика».
– Ах да, и на чьей же?
– Блин, Вили, почему с тобой никогда нельзя поговорить нормально?
– Ты проделала долгий путь, чтобы сказать мне это.
Альма внезапно чувствует, как в ней поднимается усталость от дороги и от перемены места. Город совсем не такой, как в рассказах ее отца, нет больше приятных закутков с музыкой и домашней граппой, элегантных женщин и мелких животных, которые бродят по дворам. Есть только бетонные жилые комплексы без электричества и с низкими потолками, на крючки тут подвешивают не ветчину, а портупеи для ружей.
– Ты был на фронте?
– Нет, я сделал фотомонтаж на болотах тут рядом.
– Вили, хватит!
Ей хотелось крикнуть, но в голосе непролитые слезы. Проклятые слезы подступили к горлу, от усталости и от того, что с Вили всегда все сложно, но теперь он смотрит на нее, как на крушение самолета в Непале, так что она отгоняет слезы, с ним нет смысла плакать. За окном серое ничто Нови-Београда. Она чувствует в пальцах ног болезненную ностальгию по светлому паркету в доме дедушки, где можно было ходить босиком и ступни оставались розовыми и чистыми, по теплому свету ламп с абажуром на комодах в стиле бидермайер, об этом она думает на одиннадцатом этаже параллелепипеда, будто построенного из конструктора «Лего», в котором отразилась вся огромность и одиночество югославской мечты, ее убогость.
– Я хотела узнать, как ты, все ли у тебя хорошо.
– Да, у меня все хорошо. Насколько может быть хорошо в такие времена, – говорит Вили более мягко.
– Ну, по крайней мере тут вы не в осаде.
– А где осада?
– Вили, прошу тебя.
– Я серьезно, ответь мне.
– Вили, уже много месяцев…
– И ты приехала сюда специально, чтобы рассказывать мне ваши западные глупости?
– Западные?
Она повысила голос, теперь они оба кричат.
– Вы все любите тыкать пальцем и ни черта не знаете, что происходит с нашим народом. С одной стороны – хорошие, а с другой – плохие, и вы всегда с хорошими, так ведь?
– С нашим народом? Вили, у тебя нет ничего общего с людьми вроде Радича, или Аркана, или этого ничтожного бюрократа, который стоит у власти. Ты не имеешь ничего общего с этими людьми.
Он снова подсаживается к ней, наклоняется, пока они не оказываются лицом к лицу, его глаза, затопленные темнотой. На шее, поверх футболки, у него висит цепочка с образком святого Спиридона:
– А вот и нет, Альма, имею, еще как. Это мой народ. И c хорошим миром твоего отца и моего отца и всей этой их хренью.
Он встает и смотрит на нее сверху вниз:
– Ты можешь побыть тут несколько дней, если нужно, но потом уезжай, война не место для женщин.
В ту ночь, в постели, с поднятыми жалюзи, потому что снаружи все равно только тьма, густая синь, такая непривычная для города, без единого фонаря или света фар:
– Тебе обязательно нужно было приезжать сюда? – спрашивает он ее, повернувшись на бок к ней
