Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
Альма встает и смотрит в окно, небо гнетущее, будто купол, серое небо, как в Польше или Франкфурте. Она надевает куртку:
– Я иду выпить кофе, увидимся позже.
Он останавливает ее, схватив за запястье и заставляя обернуться. Ноги у Альмы как у цапли, но все равно она едва достает ему до груди, и он может смотреть на нее сверху вниз. Она вырывает руку, почему, черт побери, они не могут просто пойти в номер гостиницы, трахаться на белоснежных простынях, заснуть ненадолго, забыв о Балканах, прикурить сигарету спичками Drava Osijek и смотреть, как огонек гаснет между пальцами?
– Взгляни на фотографии, вот тебе дружеский совет, – говорит он ей, подмигивая своим волчьим глазом, и выходит из комнаты первым.
Альма вспоминает о фотографиях в «Политике» только поздним вечером, после Лучо, после своей матери, которая, накрашенная и нарядно одетая, безжалостно подрезает орхидеи в гостиной, и отца, который смотрит в кухонное окно, в темноту или в отсутствие света. Альма открывает холодильник, яблоки и яйца лежат там неизвестно сколько, бутылка кефира и яд против червецов. На столе грязные стаканы покрываются пылью.
– Папа?
Он ее не слышит. Она пристраивается рядом, и некоторое время они сидят бок о бок и смотрят в окно на шоссе на Вену, где в этот час нет ни души, даже беженцев, даже деревенских мужиков на велосипедах, которые ругаются на беженцев.
– Знаешь, zlato, – тихо говорит потом отец, не глядя на нее, он давно не звал ее так. – Как-то раз я видел, как человек упал с крыши. Он стоял на крыше здания и кричал, люди сновали внизу, кто шел на рынок, кто на работу, поднимали глаза на фигуру наверху и шли дальше, они не слышали, что он говорит. Когда он подошел к карнизу, кто-то остановился. Кто-то крикнул, что он упадет, и именно в этот момент он сорвался вниз. Как птица. Его тело, пораженное этим внезапным решением, зависло в воздухе, а потом рухнуло на землю. Грохот был мощный. Люди разбежались. За секунду вокруг не осталось ни души.
Она взвешивает его слова. Потом спрашивает:
– Ты там был?
Отец пожимает плечами: да, но это не имеет значения.
– Ты слышал, что он говорил там, на крыше?
– Нет, – говорит отец, поглаживая рукой шею, своим старым жестом. – Но я знаю, что он говорил.
Она подходит к раковине и наливает стакан воды, отпивает немного и передает ему, он выпивает воду одним глотком. Альма трогает его за плечо, под шерстяным свитером его бьет дрожь.
Они сидят рядышком в тишине еще некоторое время, для них обоих это так естественно, потом Альма уходит наверх в свою комнату, мать поднимает голову от орхидей.
– Я тебе не так интересна, как отец, да? – говорит она ребяческим тоном, и Альма не понимает, это вопрос или обвинение. С тех пор как душевнобольные и доктора перестали толпиться в доме на Карсте, потому что революционный ветер подул в другую сторону и не осталось лишней энергии, чтобы тратить ее на философствования за пивом и пиццей среди роз; с тех пор как революция утратила поддержку творческих людей, мать утратила легкость и стала более обидчивой. А может, все из-за присутствия в доме отца.
Уже лежа в кровати в пижаме, Альма вспоминает о газете, вытаскивает ее из сумки и разворачивает поверх одеяла. Она находит фотографии на странице четыре, репортаж, который репортер вел для нее. «Мы уже два месяца находимся в осаде…» – так начинается статья, записки о жизни солдат, много фотографий и мало текста. Первая наверху слева – кадр на уровне пола, по бокам видны коробки и рюкзаки, куртки и пластиковые бутылки, в центре ручные гранаты и молодые руки, которые роются в боеприпасах; рядом на снимке запечатлены ноги лежащего солдата на кукурузном поле с ружьем на животе, приклад обмотан скотчем; над правым столбцом виднеется скамейка с камуфляжными касками, покрытыми ветками; на фотографии снизу – солдат, заснувший на животе на туристическом коврике рядом с колесами бронемашины; по нижнему краю – полосатый матрас на раскладушке, заваленный походными рюкзаками, формой, и два миномета. Фотографии с войны, и прямо посередине над левой колонкой – снимок с вересковой пустошью: поле и цветы, горизонт у самого верхнего края, трава и маленькие пушистые бутончики. Ей вспоминается стихотворение Рембо про уснувшего солдата, лежащего на траве в зелени, под тихой синевой, среди тростников, где дождем струится свет. Стихотворение, в котором воспевается смерть и обманчивость[44].
Фотографии подписаны Вили Кнежевичем.
Альма никогда не рассматривала вероятность того, что Вили может записаться на фронт в качестве солдата (в армию или в территориальную оборону?), он слишком худой, у него грудь как у птички и щуплые плечи, он непригоден для ношения оружия. То, что он вернулся защищать свои убеждения, – версия настолько далекая от мира, в котором они росли, что она просто об этом не думала. Но солдатские ноги в камуфляжных штанах, лежащие посреди кукурузного поля, с такого ракурса могли быть сфотографированы только тем, кто держит фотоаппарат на груди над автоматом. Значит, Вили… Но на чьей стороне?.. Вероятность того, что он добрался до фронта в качестве фотографа, одолжил у кого-то калашников и лег на траву из любви к хорошему кадру, что там на фронте…
У Альмы снова сводит пальцы на руках, будто кости вот-вот треснут от напряжения: она воспринимала как должное, что Вили все еще здесь, неважно, в доме ли на Карсте или в Белграде, она каждый вечер мысленно с ним говорила, как в детстве с отцом, и, как ребенок, не беспокоилась о том, что тем временем происходило с ним там. Вили ушел, но он вернется, детство научило ее, что побеги не бывают необратимыми, поэтому они ее не пугали. Как она могла не думать об этом? Она воспринимала его отъезд как личную обиду, целыми днями упивалась тем, как скучает по Вили. Но Вили на войне… солдат… сын воюющей страны… пленных там…
Она швыряет газету под кровать. Как можно было все эти недели думать о войне, как о чем-то далеком, воспринимать ее как тему для споров в коридорах редакции, материал для статей, которые писали другие? Кадры в телевизоре показывали в основном осажденное Сараево. Если бы Альму
