Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
– Погибает целый город, Вили. Они убивают друг друга, соседи, родственники. Ты и понятия не имеешь о тех, кто приехал вычистить город. Это не армия, не только… Они творят чудовищные вещи, не то, что делают обычные солдаты.
– И кто же они тогда такие?
– Народное ополчение. – И добавляет: – Сербское.
Это слово пересекает комнату по натянутой стальной нити, выстрел с точным прицелом. Отец знает, что говорит. Плевать ему на Вили в тот момент, после всего, что он видел.
Альма смотрит на гримасу боли, которая искажает лицо отца, и ей кажется, есть нечто более личное, чем просто гибель города, не только дети и гражданские, брошенные в логове смерти, он оставил в осажденном городе кого-то дорогого, кого больше никогда не увидит и с кем ему было трудно расстаться. Он бежал, потому что поставил Альму и ее мать на первое место, сделал это не раздумывая, но теперь уже не так уверен, его разрывает тревога и чувство вины, и он срывается на Вили.
– По ночам слышны крики в темноте. Ты не представляешь, что это такое, слушать в ночи крики тех, кого пытают, – продолжает он, хотя в этом нет необходимости.
Вили отступает назад, теперь он прислонился спиной к дверному косяку, он так бледен, что, кажется, еле стоит на ногах.
– Они пытают людей в хлевах, ломают им кости, бьют ногами в висок и бросают на земле умирать.
– Ты знаешь, кто это делает, правда? Ты уверен?
Отец не отвечает, и долю секунды Альма надеется, что он собирается применить один из своих отвлекающих маневров, способных спасти ситуацию, рассказать какой-нибудь анекдот c черным юмором, который рассмешит даже на похоронах.
– Ты понятия не имеешь, о чем говоришь, – отвечает отец вместо этого.
– Конечно! Я понятия не имею ни о чем, правда? Но смотри-ка, я-то один из них, а ты нет…
– Ты никто, – перебивает его отец, тоже вскакивая на ноги, его переполняет возмущение и боль. – Ты мальчишка, который ничего не знает.
С минуту Вили никак не реагирует, Альма видит по его вздымающейся груди, как он часто дышит. И понимает, что он сдерживает слезы, что он лучше умрет, чем даст волю слезам.
– Ты прав, – отвечает он некоторое время спустя, он процеживает слова сквозь зубы, чтобы голос не дрогнул. – Я ничего не знаю, ничего не видел, не был там, в отличие от тебя. Но это моя страна.
Он больше ничего не говорит и поднимается в свою комнату. В тот же вечер он уходит.
Долгие годы Альма выстраивала стену вокруг того, что случилось тем утром в доме на Карсте, когда на заре тараканьего цвета летали слова, которых уже не вернуть, по крайней мере при свидетелях. Когда она потом переехала жить в столицу, времена изменились, и всем уже было плевать на Балканы, война быстро выветрилась из сознания, и Альма смогла проскользнуть незаметно, никто не помнил ее статьи, которые она когда-то писала. Но теперь вооруженное противостояние вернулось в Европу, и все очень удивились: как будто все мировые соглашения справедливы и границы нерушимы.
Как-то вечером главный редактор появился за ее спиной, когда она сидела на рабочем месте. Он так изредка делал, Альма услышала его шаги и быстро закрыла окошко Chrome. Тот понял, что она не просто смотрела видеоклип ради развлечения. Инстинкт подсказывал ему, что Альма так просто не расскажет, в чем дело; он придвинул стул от соседнего стола и устроился поудобнее.
– У нас впереди целый вечер, – сказал он шутливо. – Ты смотрела что-то такое, что должно меня заинтересовать, да?
Он был хорошим главным редактором, иногда они спорили по мелочам, но он не вмешивался в то, что Альма пишет, а если вмешивался, то почти всегда оказывался прав.
– Просто клип на одну песню. Еще полчаса – и я сдаю материал, ладно? – Альма попыталась сменить тему.
– Ты уже сдала. Что ты там смотрела?
– Ерунду.
Он понял, что нужно заходить издалека.
– Что ты думаешь про этот новый конфликт?
– То же, что все остальные.
– Сомневаюсь.
– Ну да, оружие и национальное законодательство, атлантизм… – она снова открыла файл с макетом статьи.
– Что ты еще об этом знаешь?
– Ничего.
Она не стала говорить ему, что ей приходится избегать обсуждений конфликта с интеллектуалами, что их готовность жертвовать далекими человеческими жизнями во имя лучшего будущего предусматривает только, чтобы мир подстраивался под их представления. Он все равно бы ее не понял, потому что сам принадлежит к этому кругу.
– Тогда расскажи мне, что ты смотрела? – наседал он.
– Видеоклип, я же сказала.
– Покажи мне, я тоже хочу посмотреть.
– Это тебе неинтересно, – возразила она, но снова открыла окошко Chrome. Загрузила видео сначала. Группа называлась Zaprešić Boys, песня «Moj Vukovar». Они пересмотрели клип вместе, с начала и до конца, не перемолвившись ни словом, ни взглядом не перекинувшись: жалостная песня, какой умеет быть балканская поп-музыка.
– Расскажи мне, что случилось в Вуковаре, – попросил он ее.
– Ты и так знаешь.
– Я ничего об этом не знаю.
Альма в ответ упрямо молчит, и он понял, что ее не провести. С ней не всегда годилась роль главного редактора. Но он им был и умел добиваться своего.
– Скажи мне, что я должен понять из этого видео.
Она вздохнула:
– Кресты на кладбище, мурал с окровавленной женщиной, разбомбленная водонапорная башня, свеча и флаг с шахматной клеткой и гербом… ты знаешь, что он очень похож на герб усташей? – все в мягком свете заката. Потрясающий новый Вуковар.
Он молчал, давая ей время. Хотел, чтобы она дошла до сути, и Альма сдалась.
– Поют четверо мужчин с бритыми головами, ты видел, когда фокус на ноги, что они все в желтых тимберлендах? Черные толстовки с капюшоном, черные очки.
– И что это значит?
– Это результат войны и того мира. Вот такой город-мученик.
– И это как-то связано с сегодняшним конфликтом?
Она пристально посмотрела на него, будто пытаясь понять, можно ли ему доверять или он над ней подшучивает, а потом кивнула:
– Но я не знаю как. Я знаю об этом слишком мало.
– Почему бы тебе не поехать посмотреть? – попробовал он снова, понизив голос, чтобы его слова не прозвучали слишком навязчиво, учитывая, что это не первая попытка.
Она повернулась на стуле к экрану и снова открыла макет статьи, которую надо сдать. Возведенная стена оказалась бесполезной, Вуковар снова завладел ее мыслями.
Теперь, когда шантаж отца по поводу наследства заставил ее вернуться в город, пока она все откладывает и откладывает встречу с Вили, Альма задается вопросом: что случилось бы, если бы в то утро в доме на Карсте она хоть что-нибудь сказала, если бы предугадала, к чему все идет, смогла облечь в слова страх
