Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
Никому не приходит в голову подогреть что-нибудь горячее. Вили качается на стуле.
– Они решили, что все должны умереть. Никто не убегает, даже дети. Это инсценировка. – Он говорит отрывистыми фразами. – Они позвали международных журналистов, чтобы те показали все. Они не дают им оружие. Их оставляют на верную смерть, всех. Как овечек. Чтобы были сюжеты, чтобы были заголовки в газетах.
От его слов в комнате становится еще холоднее. Когда отец отрывает руки от лица и поднимает на них глаза, на Вили, Альму и ее мать, они все видят в его взгляде надрыв, что-то такое, что он не может выразить словами. Его давит потребность высказаться, но отчаяние сковывает фразы, он не знает, с чего начать. Он, маг речей, который умел сделать бессмертными и вписать в историю выступления без начала и конца маршала в белых перчатках.
– Они забирают людей из больниц и убивают ударом лопаты по голове, – говорит он. – Они не хотят, чтобы люди уезжали, потому что, если все убегут, кто же тогда умрет?
Ничего не понятно из его речей, как ничего не будет ясно и впоследствии, несмотря на эксклюзивные материалы и фотографии военных корреспондентов.
В то утро на рассвете в доме на Карсте Альма понимает совсем немного об осаде Вуковара. То, что позже будет вспоминаться как первый обман этой безумной войны, когда стороны постоянно менялись местами, где одни проворачивали свои делишки на границе, продавая врагам оружие, а другие оставляли весь город умирать, чтобы международное сообщество встало на их сторону, тогда как международное сообщество просто поворачивается спиной, чтобы не увидеть собственное отражение в сердце Европы, где готовится новый геноцид (и в этот раз тоже будут спорить о терминах в Гааге, как когда-то в Нюрнберге).
Все начинается в городе среди холмов Вуковар, городе, который благодаря своей гигантской фабрике обеспечивал работой тысячи югославов, стекавшихся со всех республик, хорватский город, населенный всеми народностями, по большей части сербами. Вуковар, город смешанных браков.
Все всегда начинается с границ, где говорят на смешанных языках, рассказывал ей отец, на окраине, где всегда сложно сказать, кто на чьей стороне. Начинается, когда становится важным различать.
В те дни в Вуковаре, как потом восстановит события Альма, газеты на кириллице начинают бить тревогу, заголовки кричат об «угрозе для бедных сербов», хорватская националистическая партия устраивает праздник, где забивает быка, чтобы накормить «бедных хорватов» (быка потом приходится выкинуть, поскольку даже после двенадцатичасовой жарки бык все еще не прожарился). Но это все было раньше. До того как шестьсот танков Югославской народной армии окружили город, до того как горожане оказались заперты внутри собственным правительством, оставленные без оружия на произвол судьбы, чтобы весь мир увидел, как ведут себя сербские мясники.
– Был телефонный разговор, – говорит в тот день на рассвете отец, его способность рассказывать, выстраивать факты, пытается превозмочь ужас. – Генерал, который руководит обороной города, позвонил президенту Туджману. Он попросил его эвакуировать гражданских и детей. В городе тысячи детей, сказал он, что с ними делать? И что же ответил Туджман? Эвакуация не обсуждается, – говорит отец и роняет голову на руки.
– Они решили пожертвовать целым городом! – кричит он через секунду, как марионетка, которую внезапно дернули за нитки и встряхнули рывком. – Они убивают детей, преследуют людей, которые убегают по грязи, и убивают выстрелом в голову. Люди, которые ничего не подозревают, которые остались дома. Парни, мальчишки пошли записываться добровольцами, чтобы защищать город. Они не знают, что им не дадут оружия. Их оставят на верную смерть ради телекамер. Они устраивают настоящую бойню, пытают…
– Но не только они гибнут. – Четкий голос Вили застает всех врасплох, хоть тот и сидит рядом с ними. – Сначала хорваты убивали сербских детей, резали их.
Отец Альмы с ледяным спокойствием поднимает свои голубые глаза и вперяет в черные глаза Вили. Он уже не тот растерянный беглец, а человек, который вращался в кругу власть имущих и знает, как можно манипулировать людьми и фактами:
– А тебе кто это сказал?
– Svi znaju.
– Ах вот как? Все знают? Кто все? Ты сам видел этих детей?
– Их видел фотограф.
– И откуда ты знаешь, что это правда?
Вили вскакивает, стул опрокидывается на пол:
– Почему только то, что говоришь ты, правда?
Он кричит. Отец не теряет самообладания. Альма замечает, что у Вили пижамная майка прилипла к спине от пота, хотя ночью в комнате довольно холодно. Это ведь немаловажная деталь в этой истории, думает она.
– А я говорю только о том, что видел, – отвечает отец, в свою очередь повышая голос, но не переходя на крик. Похоже, слова Вили смыли всю тревогу: – А ты ни черта не видел.
– Для тебя все хорошие и добрые, все братья, – возражает Вили, он не сдается. Он так зол, что у него дрожит кадык, пусть они и не понимают, откуда берется эта злость.
– Ты не хочешь, чтобы началась война, – продолжает он, – ведь тогда это значило бы, что все те глупости, которые ты вложил в уста Тито, братство и единство, югославская гордость, были полной херней. Sranja. Впрочем, это же не твоя страна, ты только построил карьеру на ней. Ты порешь всю эту чушь о языках и границах, но тебе важно только сохранить хоть какие-то крохи своей власти, да будь она проклята, – выпаливает Вили на одном дыхании и делает паузу, чтобы перевести дух, словно ему не хватает воздуха.
Альма видит, что костяшки пальцев на его руке, которой он ухватился за край стола, побелели от напряжения, а другая рука дрожит. Но Вили доходит до конца:
– Если кто-то угрожает твоим, то надо сражаться.
Теперь Альмин отец выпрямил спину, локти на столе, Вили больше не сын его близких друзей, которого надо спасать, это взрослый мужчина.
– Ты говоришь как Туджман, – бросает он ему со злостью.
– А ты как чертов европеец.
Вили уже дрожит весь, с головы до ног, Альма не решается сделать вдох. Ее отец слишком взволнован, чтобы рассуждать здраво. Мать в прозрачной ночной рубашке напоминает невесту девятнадцатого века, наблюдающую датскую трагедию, хрупкая и красивая, как высушенная роза: она обнимает себя руками, напуганная криками и ободренная предчувствием, что теперь-то она точно снова получит мужа в полное свое распоряжение.
Альме хотелось бы встать, сказать что-то в защиту Вили, но она боится, что любые ее слова спровоцируют взрыв накопившегося напряжения в комнате.
– Это все твой поп тебя обрабатывает, – говорит тем временем отец с жестоким спокойствием в голосе. Он обращается с Вили как с ребенком.
– А я должен слушать только тебя, разве не так? Ты всегда готов читать мне нотации, объяснять, как устроен мир. Но ты не мой отец.
