Симпатия - Родриго Бланко Кальдерон
За последний год Хесус и Мариела подобрали невообразимое количество собак. Все знакомые клиники и приюты были переполнены. Тогда они начали привозить подобранных в свой собственный дом в районе Эль-Параисо. Собаки попадались всех пород, возрастов и размеров. Откормленные, оголодавшие, щенки, старики, больные раком, больные чесоткой. Грустная разрозненная стая, превращавшая город в военный госпиталь.
Пресса постепенно стала обращать внимание на происходящее. Сначала появился репортаж про пятьдесят лошадей на ипподроме Санта-Рита на западе страны, умерших от истощения. Репортаж был с фотографиями: вылезшие из орбит глаза, безразличные к тучам мух, ребра и прочие кости под ошметками шкуры. Потом стала известна история Росенды, слонихи из зоопарка Карикуао: ее шкура болталась на исхудалом, едва способном двигаться теле, словно битый молью театральный занавес. А позже задумались и о собаках. Бродячих, которых многие умалишенные начали убивать и поедать прямо на улицах. И домашних — таких хозяева бросали в парках или привязывали, не оставив еды и воды, к решетке какой-нибудь фабрики, парковки или автосервиса, воспользовавшись мертвенным безлюдьем выходных дней.
В апреле начались студенческие протесты, и все стало еще ужаснее. Между армией и манифестантами шли стычки, и под перекрестным огнем пожертвования фонду практически прекратились. Несколько собак умерло от голода или отсутствия нужных лекарств. К июню военные убили уже не меньше ста молодых людей, арестовали около тысячи и сумели полностью подавить протест. Теперь они приходили за «конспираторами» прямо домой, по доносам бдительных соседей, состоявших в районных революционных советах.
Огромный спальный квартал Лос-Вердес в районе Эль-Параисо неделю подвергался атакам: военные распыляли с шоссе слезоточивый газ. Говорили, это потому, что там жило несколько студентов, связанных с недавними беспорядками. И действительно, к концу третьего дня увезли больше двадцати человек — их поймали во время операции, продлившейся много часов и показанной впоследствии по всем каналам.
Однако самый большой резонанс вызвало убийство Тора, беспородного, но домашнего пса. Когда военные ворвались в квартиру хозяев, он залаял, и один солдат выстрелил в него дробью. Хесус и Мариела жили в квартале Одила, около стадиона Бри-хидо Ириарте, недалеко от Лос-Вердес. Кто-то дал хозяевам Тора адрес, и те разбудили их в час ночи звонками и криками.
Дробь выбила Тору глаз и вынесла часть мозгового вещества. Хесус думал, что собаку еще можно спасти, ведь Тор, хоть и выл от боли, но смотрел оставшимся глазом довольно бодро. И все же Мариела, удалив остатки дроби, сказала, что раны слишком серьезные. Хозяева к тому времени уехали в военную комендатуру, куда увезли их сына. Мариела позвонила хозяйке, объяснила ситуацию и попросила разрешения усыпить собаку.
К пяти утра все было кончено. Они положили труп Тора в пакет, чтобы отвезти в клинику на кремацию.
И тогда Мариела разрыдалась и сказала мужу:
— Я больше не могу. Пожалуйста, давай уедем из этого адища.
И они бы уехали и бросили на произвол судьбы немногочисленных собак, которых еще могли спасти в хаосе катастрофы, если бы через несколько дней не раздался странный звонок: генерал авиации в отставке Мартин Айяла Айяла приглашал их к себе.
5
Дни, когда Хесусу и Мариеле позвонили от генерала, вообще были богаты на события. Волна возмущения, поднявшаяся после убийства Тора, не помешала военным методично распылять над кварталом Лос-Вердес слезоточивый газ: четыре часа утром, четыре вечером, два ночью. Ждали новых облав, но этого не случилось. Обочина шоссе была завалена сотнями газовых патронов, а никто так и не знал, почему осада продолжается.
И в одно прекрасное утро батальон по подавлению беспорядков просто исчез с дороги, а газовые атаки прекратились.
Примерно так же получилось с Надин. Паулина уехала, прошло две недели, а Улисес все оттягивал момент, прежде чем позвонить и выяснить, где Надин. Дни он проводил, рассматривая фотографии собак из приютов, но выбрать не мог. В результате Надин позвонила сама, будто и не пропадала на целые годы.
— Привет, — сказала она.
И Улисесу хватило этого короткого, с придыханием произнесенного слова. Он узнал ее.
— Где ты? — спросил он.
— В Каракасе.
Такой абстрактный ответ в прежние времена, до всеобщего исхода, прозвучал бы абсурдно. А сейчас — как будто его на ухо шепнули.
— А ты? — спросила Надин.
— Дома. Адрес помнишь?
— Да.
— Тогда приезжай.
«Приезжай», — повторил Улисес и повесил трубку. Четыре года ушло у него, чтобы выговорить слово, которое он тогда проглотил, и оно увязло, словно живая еще птичка в земляных глубинах его груди.
Улисес открыл дверь, впустил Надин, и они набросились друг на друга, как оголодавшие. Надин кончила очень быстро. Ее оргазм был похож не на упавший в воду камень, от которого расходятся круги, а, скорее, на удар топором, короткий, резкий, одним махом рассекающий древесину. Почти лишенный наслаждения. Улисес ускорился, вошел как можно глубже и застыл, пока не вытекло все до капли. Кровь превратилась в горячий снег.
Теперь они лежали рядом, смотрели в потолок и дожидались, пока выровняется дыхание. Надин не спросила про Паулину, не взглянула на часы и, казалось, не обратила внимания на то, как стремительно все прекратилось. Улисес не думал о том, нужно или не нужно было кончать в нее. Давным-давно их тела превратились в пещеры, ожидающие ночного зверя.
Потом они заговорили. О разном. Обменивались фразами, будто случайно перепутанными предметами одежды. Прикрывали кожу неясными словами, подчеркивающими то, что оба и так знали: теперь они вместе. Улисес сказал, что Паулина уехала из страны. Надин сказала, что принимает противозачаточные. Нет, мужчины у нее нет, зато есть поликистоз яичников.
Она недавно вернулась из Буэнос-Айреса. Там окончила магистратуру по современному танцу и пыталась устроиться на работу. Но не получилось, и она решила вернуться в Венесуэлу.
— Но здесь полный кошмар, Надин, — сказал Улисес.
— Зато здесь ты.
И тогда Улисес всмотрелся в нее внимательнее. Увидел преждевременные морщины. Седую прядь в районе пробора. А тело, не считая шрама на животе, было гладким и бархатистым. Может, так всегда у танцовщиц. Голова и тело как будто от двух разных людей, и отношения между ними — как у Дориана Грея с его портретом, только наоборот. Балерины, думал Улисес, обычно
