Вдовушка - Анна Сергеевна Чухлебова
Джазмены играют, мелодия подмигивает, протягивает руку, ведет за собой сквозь годы и города. Дуче пальцами отбивает такт на моем запястье. Мелодия тащит всё дальше, из города – в лес, в дремучую чащу. Обрыв, водопад, предсмертный восторг падения вместе с водой. Музыка кончилась, джазмены уходят. Дуче заказывает закуску.
В перерыве подтягиваются другие музыканты: девочка в берете, нескладный патлач, лохматый азиат в черных очках, другой нелепый и шумный народец, бог весть еще кто. Дело к джему, а значит, правил больше нет. Я опрокидываю очередной шот, устремляю взгляд на сцену, и средь чехарды и неразберихи замечаю еще одного музыканта. Большие болотные глаза, с легким прищуром от семитских скул, тонкая, почти девичья шея. В общем броуновском движении он отделяется, садится за пианино. Прочие молекулы-музыканты замирают на исходных позициях. Саксофон протрубил петушком, разогнал возню нечисти, призвал луч солнца. Солнышка нет, дело к ночи, так что отдуваться пришлось музыке.
Пальцы пианиста то давят клавиши, то бегут по ним, пешеходушки по зебре от дождя. Музыка светится на лице пианиста, будто он потерял ее, долго плакал, проклял себя и род человеческий, – а теперь вдруг нежданно-негаданной удачей снова обрел, и счастлив, и готов целовать ее каждую косточку, каждый ее звучок. Я безошибочно узнаю́ гримаски пианиста, морщинки, которые они порождают. Всё это я уже видела на лице, которое так любила, на лице, которого больше нет.
Они ведь внешне на диво похожи, пианист и Гоша, Гоша и пианист. Я больше не слышу музыку. Медленные, тяжелые слёзы закипают в глазах. Каждое движение пианиста – солнечный зайчик из недоступного рая. Это ведь нам только кажется, что на том свете темно; язык безошибочен: свет – значит, свет, и нечего тут.
Как могу, прячу слёзы. Дуче – натура тонкая, и поймет, если ему объяснить, но я не хочу, чтобы он понимал. Вроде бы не заметил.
Когда музыка кончилась, пианист посмотрел мне в глаза. И я улыбнулась ему так, словно он передаст мою любовь на тот свет. Улыбка родилась в животе, пробежала по телу как дрожь, выступила на губах. Пианист не смутился, посмотрел с любопытством, кивнул, чуть растянув рот. Когда он встал, я осознала, что он едва ли выше меня ростом. В моих покойничьих снах Гоша был таким же, будто двадцать сантиметров позвоночника ссохлись. И снова божественное, едва подмигнув, показало свою черную изнанку. Спутанные нитки, узелки, хтонь.
…Дуче водил меня на джаз еще пару месяцев. А одним утром забрал ключи от квартиры и отправил назад в Ростов. Верно рассудил, что под контрабандой сиротки ему подсунули вдовушку.
Детское горе проще утолить: приласкал, угомонил, оно и зарубцевалось. Стало частью тела, вросло в скелет, будто его и не было. Изменило всё, конечно, покорежило, – но вросло, растворилось в личности. Взрослое горе – торчит из плечей, как вторая голова, и никак его не прикроешь. Разве что блузу носи с двумя горлышками, пока лишняя голова не усохнет, не отпадет сама по себе. Дышать станет легче, но на месте второй шеи останется страшный рубец. Звуки навсегда теперь станут эхом, будто лишние два уха продолжают слышать, барахлят, вносят помехи. Зачем ему это, в самом деле.
Но ведь передал же пианист мой приветик, знаю я сердцем. И встречаю ответный – дома, у пруда, в белом дурмане цветущего терна.
Последний день летний
Тем утром Гоша проснулся раньше меня. Он сидел на кровати, опершись лопатками о стену, и рассматривал мою комнату, будто прежде ее никогда не видел и пытался запомнить с первой и единственной попытки.
Было тихо. Шторы пропускали рассеянный белый свет. Сверхпрозрачный туман топил комнату; вода, разбавленная ложкой молока.
– Давно не спишь?
– Часа два уже.
– Ого. И что ты делал?
– В шахматы играл.
Хоть средь ночи разбуди, а он – шахматы. Пройдешь мимо дедов с доской на прогулке, а как же. Спустя десять минут Гоша всё прикидывает в уме ходы. Шахматы и напарника в мою спальню не притащишь, поэтому он довольствуется онлайном. Бергман знает, кто играл с Гошей на том конце.
Я кладу голову на Гошино бедро. Такая прохладная кожа, белая-белая, косточка-шестеренка, резинка трусов. Я голая, не от похоти, а из жажды свободы от лишнего. Гоша всегда натягивает на ночь трусы, будто броню от взрывоопасного мира. Нельзя быть голым и диким, беззащитным. Когда я не смогу спать без света, я его наконец-то пойму, стану надевать на ночь футболку и шорты.
Мы спустились завтракать. Включили громко музыку, алгоритм был умненький, подкинул нам «Let’s spend the night together» в оригинале Роллингов, потом я включила кавер от Боуи. Гоша протянул мне руку, пригласил танцевать. Ему нравилось кружить меня и придерживать, выдавать легкие па, а потом срываться на скачки почти животной неистовости. Мы танцевали, как влюбленные варвары, совпадая глазами, заклиная добычу, всего лишь бутерброды, но всё равно – добычу. Белый свет к тому времени стал золотым, косился на нас из окна, падая огненной вспышкой на зеленые Гошины радужки.
После мы выползли во двор и легко уместились на стареньком шезлонге в тени, обняв друг друга, глядя на зелень.
– Вот черешня спеет, а там смородина. Нарвать тебе?
– Мо-о-ожно. А крыжовника нет?
– Прям у тебя рядом с ногой маленький кустик. Пока без ягод, разве что в следующем году будут.
– Не страшно, я никуда не спешу.
К следующему лету куст захирел. Не утащил ли ты его с собой? Кто знает.
Но последний наш летний день – длится. Вчера был костер, суета, довольные лица, твоя жадно вздувшаяся жилка на лбу, как всегда бывало от вкусного жареного мяса. Сегодня мы совершенно ничем не заняты, воркуем, танцуем, кидаю тебе смородинку в рот, одну, другую, рассматриваю черный окоем у прорези губ, вместе охаем, провожая взглядом ревущий военный самолет. Совершенно ведь всё равно и неважно, что будет дальше. Быть вместе здесь и сейчас – это большая победа. Смерть может только руками развести.
Череп
Если я кого-то полюбила, всегда пытаюсь понять, что у него внутри, как выглядит его скелет.
Когда я глажу своего кота, чувствую, что его кости – легкие, маленькие, пусть и выглядит он огромным за счет густой шубы с шерстинками в десять сантиметров длиной. Его лопатки – плоские пластинки, островатые с края. Юрко вытянутая, любопытная черепушка. Мелкое млекопитающее, кусочек существования. Всего-то.
