Наум Фогель - Капитан флагмана
Он поднялся, походил по комнате, потом сел за стол, пододвинул к себе машинку. Сначала не ладилось. Так всегда бывает - сначала не ладится, потом пошло и пошло. А так вот, чтобы сразу вдруг "пошло и пошло", редко бывает.
Исписанных страниц становилось все больше. Они ложились аккуратной стопкой слева от машинки. Кто знает, сколько останется их после того, как он прочтет. Но какая-то часть останется.
Ему хорошо работалось. Он любил эти часы - наедине со своей машинкой. Неоднократно пытался диктовать первый набросок в микрофон или машинистке, но ничего не получалось. А сам печатать не мог, если в комнате находился кто-нибудь, даже Галина.
- Ты меня не любишь, - говорила она. - Если я тебе мешаю в такие минуты, значит, не любишь.
- Я не могу тебе этого объяснить, - оправдывался он. - Понимаешь, я ничего не сочиняю, а смотрю, слушаю и записываю. Самое главное - слушать. Иногда они болтают черт знает что - какую-то чепуху. Тогда надо выждать. Когда они принимаются говорить то, что нужно, остается только записывать. И вот они, понимаешь, совершенно не переносят посторонних. В комнате должны оставаться только я и они. Тогда я слышу их голоса. При посторонних они молчат и не шевелятся. И при звуках моего голоса они тоже замолкают и перестают двигаться. А то и вовсе исчезают. Вот почему я не могу записывать на пленку. Потом, когда надо шлифовать, переделывать, я могу пользоваться магнитофоном.
- А стука твоей машинки они не боятся?
- Сначала боялись. А потом привыкли. Совсем не обращают внимания.
Она уверяла, что понимает, что не обижается. Но он чувствовал, что она обижается все же.
За окном уже голубел весенний рассвет, когда он лег в постель, усталый, но удовлетворенный. Несколько минут лежал, прислушиваясь ко все еще звучащим в мозгу голосам. Потом закрыл глаза. И сразу же перед ними поплыла малахитовая муть. Он похолодел. Неужели опять - "зеленый морок"? Попытался открыть глаза и не смог. Да, "зеленый морок". Теперь это будет тянуться и тянуться.
Однажды на привале слякотной осенней ночью эту историю рассказал ему под строгим секретом Вартан Казиев, закадычный друг. Через несколько дней Вартан погиб. Нелепо. Сергей никак не мог отделаться от мысли, что Вартан в последнее время сознательно искал смерти, нарочно подставил себя под пули, не в силах жить после того, что произошло с ним, Вартаном, и его товарищем Данилой Зарембой, которого и Сергей хорошо знал. Прошло много лет, прежде чем Сергей решился сделать рассказ из этого эпизода от первого лица, мысленно поставив себя на место Вартана. Если бы он знал, что так вживется в образ... Сам по себе трагичный, этот старый фронтовой эпизод со временем сгустился, превратившись в наполненный почти мистическим страхом кошмар. Сергей понимал, что это всего-навсего кошмар, силился проснуться, хотя знал, что не проснется, пока леденящий душу страх не разорвется криком.
Мельтешит и мельтешит перед глазами зеленая муть. А вот и оно, то проклятое болото. Они возвращаются с разведки - он и Данила Заремба, которого в роте все называли запросто - Данькой. У них важные сведения. Очень важные, и потому Данька решил возвращаться болотом, не дожидаясь ночи.
Сергей боялся болота, но Данька уговорил: он вырос на болоте. Там, где другой увязнет, он пройдет. Они во что бы то ни стало должны еще сегодня доложить обо всем командиру.
И вот они идут - Сергей и Данька. Влажная духота. Комары над головой серым облаком. Островки, покрытые болотными цветами и папоротником. Мохнатые кочки. Местами небольшие озерца, подернутые ряской, зыбкий торфяник.
Тянет плечо автомат. Его взяли в последнюю минуту на тропинке у самого болота. Труп немецкого солдата, который попытался остановить их, спрятали в зарослях тальника.
- Ты за мной иди, след в след, - говорил Данька. - Тут, если оступиться, проглотит. Гиблое болото.
Он настороженно всматривается то себе под ноги, то влево, то вправо. Лицо красное, потное, пилотка сбита набекрень. Из-под нее - рыжий чуб. Вдруг у Даньки почва начинает уходить из-под ног, прогибается. Он делает шаг назад, останавливается, высматривает более надежное место. И каждый раз находит его.
Болоту, кажется, конца-края нет. Но вот на горизонте уже темнеет кромка леса. Ближе. Еще ближе. Вот уже виден кустарник. Добраться до него - и дома. Данька останавливается перед грядой кочек. Присматривается и говорит:
- Подожди...
Он легко прыгает на ближайшую, потом на другую, третью, четвертую. Та уходит из-под ног, но Данька уже на следующей. Еще немного - и конец болоту. Но тут он срывается и сразу же увязает по колено. Он хватается за мохнатую кочку сначала одной, потом другой рукой. Кочка, чуть наклонившись, начинает погружаться. Данька оставляет ее, тянется к следующей, но дотянуться не может.
Сергей делает шаг к нему. Данька тут же возвращает его:
- Назад!
Сергей отступает.
В сновидении все идет не так, как в рассказе. Всплывают лишь отдельные детали.
Вот он мечется на маленьком островке, собирает тощие стебельки осоки, папоротника, даже цветы. Надо соорудить гать. Вот он пробирается по кочкам на соседний островок. Лихорадочно спешит, обливаясь потом, собирает все, что попадает под руку. Надо во что бы то ни стало соорудить гать. Проклятое болото - ничего подходящего, только жалкие стебельки травы на кочках да редкие кустики худосочной осоки. Если бы вернуться туда, где лежит мертвый немец... Там очень много ивняка и можно было бы набрать большую вязанку. Пять-шесть таких вязанок, и Данька спасен. Но это далеко. А Даньку уже засосало по пояс. Надо придумать что-нибудь, добраться до него. Он ступает на ближайшую кочку и проваливается по колено. К счастью, дотянулся до куста осоки. Выбрался. А Даньку все засасывает и засасывает. Веревку бы. А что, если... Вот он раздевается торопливо, связывает брюки, гимнастерку, рубаху, портянки, старается экономить на узлах и в то же время следит, чтобы они были надежными. Прикидывает глазом. Коротка, разорвал рубаху надвое. Теперь, пожалуй, хватит. В рукав - ком земли.
Долго не удается сбросить так, чтобы Данька мог ухватиться за край. Наконец удалось.
- Не тяни, я сам.
Это Данькин голос и не Данькин. Крепко держит болото. Натягивается "веревка". Выдержит или не выдержит? Не выдерживает: лопается на рукавном шве. Сергей распускает брюки, связывает. На этот раз "веревка" обрывается посередине.
А солнце все ниже.
Угрожающе растут тени от кочек. Одна ложится на Данькино лицо. Может, потому глаза его кажутся такими глубокими?
Гудят комары.
- Тебе надо идти, - говорит Данька.
- Ты что?
- Тебе надо идти. Одежду снимешь с немца. Линию фронта перейдешь у обгорелого хутора.
- Я не пойду.
- Пойдешь! И сейчас же!
- Нет!
- Наши сегодня же обязательно должны узнать о батарее и самолетах.
Над гладкой поверхностью, подернутой зеленой ряской, - только шея с мальчишеским кадыком и голова. Совсем рядом, на замшелой кочке, зеленая лягушка смотрела на Даньку выпученными глазами.
- Кончай, Сергей, тебе надо идти. - Вдруг окрик: - Кончай, говорю тебе!
Два голубых озерца и выступ между ними. Выступ - это переносица. Попасть надо в нее. Но мушка дрожит в прорезе прицела. Что-то мешает.
- Глаза! Закрой глаза!
Голубые озерца пропадают. Это Данька закрыл глаза.
Короткая очередь - и темнота.
Это уже он, Сергей, закрыл глаза. Когда открывает их - перед ним ничего нет. Только зеленая ряска, что колеблется там, где была Данькина голова. Лягушки тоже нет.
Впервые кошмар этот привиделся Сергею, когда был сделан черновой набросок рассказа. Рукопись много раз дорабатывалась, шлифовалась. А в кошмаре все оставалось неизменным, как тогда, впервые... Данькина голова над ряской, лягушка на замшелой кочке, прорезь прицела и его, Сергея, крик:
- Глаза! Закрой глаза!
Он просыпается покрытый холодным потом. Сердце, кажется, вот-вот выскочит. Перед глазами все еще мельтешит зеленая муть. И звенит. Замолчит на некоторое время и опять звенит. Такого еще не было, чтобы зеленая муть звенела. Да это же дверной звонок. Наверное, Галина.
Он сел. Опустил ноги на пол. В окне голубеет все тот же рассвет. Посмотрел на часы. С тех пор как он лег, прошло всего несколько минут. Что за чертовщина?
Опять звонок. Настойчивый. Нет, это не Галина. Галина так никогда не звонит. Но это была она.
- Я слышала, ты кричал.
- Пустое. - Он поцеловал ее. - Это потому, что тебя нет.
24
Она сидела на кровати, положив свою теплую ладонь на его руку, и молчала. Сквозь открытое окно с улицы доносились звуки пробуждающегося города. Звонко перекликались птицы.
- Как мама? - спросил Сергей.
- Дважды пришлось этот проклятый наркотал впрыскивать.
- Зачем ты клянешь лекарства?
- Это яд, Сергей. В общем-то это - яд.
- Но ведь без него ей плохо.
- Конечно, из двух зол всегда выбирают меньшее. Ты опять ночью работал.
