Наум Фогель - Капитан флагмана
- Он был славный парень, постоянно погруженный в какие-то свои заботы, увлекался физикой, до глубокой ночи засиживался в лаборатории, монтировал радиоприемники и еще какие-то аппараты. Он еще в седьмом классе знал, что будет инженером и что пойдет в институт связи. Мне кажется, что только один он и знал, что станет делать, когда вырастет. И надо же, чтобы такое именно с ним.
- И все-таки он живет, - сказал, закуривая, Сергей.
- Да нет же. У него умер мозг. У него погибло то, что делает человека человеком. Погибло то, что рождает мысль, радости, печали. Даже червь, понимаешь, червь и тот воспринимает свет и тень, тепло и холод, сопротивляется, когда ему делают больно, а Миша... Он - как растение. Остап Филиппович говорит, что надо бы руки и ноги переломать нашим реаниматорам за то, что они сотворили. А они гордятся. Конечно, по-своему они правы. Ведь у него шесть раз останавливалось сердце, и они снова "запускали" его. Седьмой месяц днем и ночью дежурят около него, ни на минуту не оставляют.
- То, что они делают, в какой-то мере подвижничество, - заметил Сергей.
- Скажи, если бы нечто подобное кто-нибудь сотворил во время инквизиции, сожгли бы его на костре?
- Безусловно, - сказал Сергей. - Как еретика.
- Вот видишь, только за то, что вернули с того света, сожгли бы. Хотя таким, как Миша Богуш, сейчас все равно - жить или умереть. Только родные и близкие страдают. И конечно же Остап Филиппович прав: таким, как Богуш, надо дать возможность окончательно умереть хотя бы для того, чтобы избавить от страданий мать, близких, друзей.
- Это было бы преступлением.
- Да, конечно, - согласилась Галина. - По закону он живой. И никто не имеет права отнимать у него этой жизни. За такое судили бы, как за убийство.
- И правильно.
- Нет, - горячо возразила Галина, и на бледных щеках ее вспыхнул румянец, а усталые глаза вдруг загорелись лихорадочным огнем. - Нет, человека делает человеком не работа сердца и желудка, а мозг, разум. А у Миши его уже нет и никогда не будет.
Сергей подошел к подзеркальнику, погасил в пепельнице сигарету, потом подсел к Галине. Обнял. Произнес ласково:
- Не нужно об этом.
- О чем? - спросила она не то удивленно, не то с испугом.
- О том, о чем ты думаешь сейчас. Мне кажется, понятие милосердия значительно шире, чем это толкуется в словаре. Оно включает в себя не только сострадание к другому, но и терпимость и умение владеть собой. Не только любовь, но и веру и надежду.
- Веру? Во что? - не поворачивая головы, спросила Галина. - Надежду? На что?
- На чудо. Да, надежду на чудо и веру в то, что оно может произойти.
- Чудес не бывает.
- Бывают, Галочка.
- Нет, - покачала она головой. - Чудес не бывает. А вот жестокость под маской милосердия - это бывает. - Она резко повернулась к нему, и он опять увидел ее глаза, полные лихорадочного огня. - Помнишь твой случай на болоте? Помнишь? То, что Вартан сделал тогда, было милосердием. Милосердием с большой буквы.
- Милосердие всегда приносит человеку гордость и удовлетворение. А Вартан... Он этим выстрелом там, на болоте, и себя обрек на гибель.
- И все же то, что он сделал тогда, - милосердие. Нет ничего ужаснее обреченности. Чем скорее покончить с нею, тем лучше. И Вартан поступил правильно. Я, конечно, не смогла бы. И потом презирала бы себя всю жизнь... А он смог.
- Тогда была война, Галочка.
- Обреченность - всегда обреченность. И страдания - тоже всегда страдания. И если хочешь, то, что Вартан сделал тогда, на трясине, - подвиг.
- Глупости, - уже резко произнес Сергей.
- Нет, - покачала она головой. - Помнишь, у Галины Николаевой - "Смерть командарма"?
Она стала читать на память так, как умела читать только она, без надрыва, но так выразительно и проникновенно, что у Сергея мурашки пошли меж лопаток.
"Кто-то схватил Екатерину Ивановну за ногу. "Доктор, сделайте милость", - попросил ее человек с развороченным животом. И она сделала милость. Она сделала то, что запрещается законом и этикой. Она ввела ему..."
- Этика не то слово, - сказал Сергей. - Я бы написал так: "И она сделала то, что запрещали Закон и Совесть".
- Это одно и то же. И там, и здесь нравственная ответственность за свой поступок.
- Знаешь, о чем я думаю? - спросил он.
- О чем?
- Тебе надо уехать. Хотя бы на несколько дней.
- Мне?.. Сейчас?..
- Нет, право же, лучше тебе на какое-то время оторваться от всего этого. Не знаю почему, но мне... страшно за тебя.
- Напрасно. Если бы я была на месте этой Екатерины Ивановны там, на обреченном пароходе, я бы ничего не сделала. Ткнулась бы носом в угол и ревела. И погибла бы вместе со всеми. Погибнуть так вот, по-глупому, я бы, пожалуй, смогла. Почему ты смотришь на меня так?
- Я люблю тебя, глупенькая!
- И поэтому ты хочешь меня выпроводить?
- Да.
- Не будем об этом.
- Хорошо, не будем, - согласился он. - Будем завтракать. Сейчас я приготовлю тебе поесть. Хочешь яичницу? Глазунью. На шпиге. Пальчики оближешь.
Она посмотрела на часы и встала.
- Нет, я сама приготовлю.
Она пошла в ванную, стала умываться. Он открыл холодильник, достал яйца и квадрат толстого присоленного сала. Когда она вошла в кухню, он стоял, задумавшись, у газовой плиты.
- Ты о чем? - спросила она.
- Думаю вот, как нарезать сало - кубиками или ломтиками?
- А ну-ка убирайся отсюда, - сказала она с напускной строгостью. - Ты, наверное, полагаешь, я без ума от того, что ты научился хозяйничать. Я тебя от этого быстро отучу.
- Господи, да я ведь только об этом и мечтаю, - рассмеялся он.
- Иди к себе. Когда все будет готово, я позову тебя.
- Хорошо, - согласился он и отправился в кабинет, положил перед собой рукопись, вооружился ручкой и стал читать. Через минуту заметил, что читает автоматически, ничего не понимая, что мысли его - совсем о другом.
"Надо обязательно, и сегодня же, поговорить с Андреем Григорьевичем, подумал он, - и рассказать ему все. И о том, что она молилась... Нет, этого, пожалуй, даже ему рассказывать не нужно".
25
Мост через Вербовую в десяти километрах к востоку от города. Дорога к нему идет по узким живописным улицам пригорода. Она то уходит вниз, то поднимается в гору, то приближается к реке почти вплотную, то отдаляется петляет. Мост - высокий, двухъярусный. На нижнем ярусе - железнодорожная линия, верхний - для автотранспорта.
На рассвете был туман. Сейчас он рассеялся и только отдельные хлопья его зацепились за верхушки камышей и висят, легкие, готовые оторваться и медленно растаять в розоватом свете восходящего солнца.
Мост тянется почти полтора километра, затем переходит в насыпь. По насыпи железная дорога и автострада идут рядом. Потом железнодорожная колея поворачивает влево, а шоссе вправо. Уходят назад зеленые плавни, потом и кучугуры - огромные песчаные сугробы, поросшие сосняком. Солнце, несмотря на ранний час, как только поднялось, тут же стало слепить глаза. Бунчужный опустил щиток. И сразу же все предстало в ином свете. Аспидно-серое шоссе лежало широкой лентой и походило на переполненный канал. Вода в нем вровень с берегами. И чудится, что не автомашина, а легкий катер мчится по этой водной глади. Летней порой в степи нередко уже утром возникают миражи: то озеро покажется, забранное вдоль берегов густым лесом, то встанет вдруг перед глазами белый город, который по мере приближения к нему начинает тускнеть, медленно таять и наконец исчезает, уступая место пустынной степи. Вспугнутая машиной поднялась и, тяжело взмахивая крыльями, подалась в сторону большая дрофа. Серый заяц выскочил на дорогу и тут же юркнул в сторону, скрылся в мелком кустарнике на обочине.
Тарас Игнатьевич любил вот так сидеть за рулем, не торопясь вести сильную послушную машину по степной дороге. Яков Михайлович обещал быть к десяти. Значит, останется время, чтобы все посмотреть с Константином Иннокентьевичем, продумать. Жаль, не удалось всю площадь под насаждения подготовить - только там, где коттеджи, не больше двух гектаров. А всего их пятнадцать. И каждый гектар - это ведь семьдесят - восемьдесят тысяч деревьев да кустарников. Много почвы для такого парка нужно. А где ее взять - почву, да еще столько? Правда, есть у меня одна задумка. Если выгорит... Интересно, как пошли тополя, пересаженные зимой? Как выдержала дамба осенние и зимние штормы? Не покажется ли товарищам из министерства и ЦК профсоюзов слишком дорогим весь комплекс дома отдыха? Ничего, уломаем. Мы с Ватажковым ведь все давно согласовали. Яков Михайлович умеет добиваться всего, что задумал. Если б не он, и жилмассива для корабелов не было бы. Как же это получилось у меня тогда в то утро?
А было так.
В то утро мотор его машины закапризничал вдруг. Тарас Игнатьевич решил, что доберется троллейбусом. Вообще-то стоило снять трубку и позвонить, как вороная "Волга" будет здесь, но Тарасу Игнатьевичу захотелось добраться до завода троллейбусом, как добираются все заводские. Молодой рабочий, который сидел впереди, узнал Бунчужного и уступил место, отошел в сторонку. Тарас Игнатьевич поблагодарил его кивком и сел. Троллейбус двигался такими рывками, что даже сидя приходилось держаться за стойку. Тарасу Игнатьевичу хорошо были видны и молодой водитель, видимо ученик, и сидящий рядом его наставник. Тарас Игнатьевич, глядя на водителя, думал, что нехорошо это учиться на таком переполненном троллейбусе. Потом его внимание привлек к себе разговор сидящих позади.
