Наум Фогель - Капитан флагмана
- Пустое. Каждый из нас что-то проповедует, за что-то борется и радуется, когда у него много единомышленников. И то, что я сказал сейчас, тоже, наверно, кто-то уже говорил. Может быть, даже не один. И не беда, если я не знаю их имен, если повторяю их мысли своими словами. Это даже лучше, если своими словами.
- Почему лучше?
- Человечество не родилось, обремененное мудростью. Она приходила к людям постепенно. И каждая мудрая мысль, чтобы стать более доходчивой, шлифовалась годами. Десятилетиями. Веками. Пока не облекалась наконец в совершенную форму.
- То, что я говорила о любви сейчас, наверно, очень далеко от совершенства. Но именно так я думаю. И говорила я вам потому, что вы, я знаю, поймете. - Она вдруг рассмеялась. - Знаете, мне нравится, когда из-за любви лезут в драку.
Ее страстная непосредственность и влекла к себе, и чем-то пугала.
- Так нельзя, Галочка, - сказал он после долгой паузы. - Любви нужны и чувства, и рассудок.
- Нет, - вскинула она голову. - Если человек хочет быть счастливым, он должен рассуждать, как я. И если бы все так рассуждали, счастливых было бы во сто крат больше.
Она увидела, что они стоят у калитки ее дома, и замолкла.
Спросила испуганно:
- Который час?
- Около двух... Без двенадцати два, - сказал он, глянув на часы.
Она ахнула.
- Вам неловко так поздно возвращаться? - спросил он.
- Они все еще считают меня маленькой, особенно отец. А я давно уже выросла.
- Я буду огорчен, если у вас из-за меня возникнут неприятности.
- Они все равно будут, - рассмеялась она. - Спокойной ночи.
...Когда они поженились, Сергей, вспоминая эту встречу, шутил:
- Я всегда был немного суеверен, но после знакомства с тобой... Выехали мы с тобой в Москву в понедельник, да еще тринадцатого числа, и вагон под номером тринадцать. Ну как после этого в дурные приметы верить.
Галина была тогда уже на шестом курсе медицинского института, ей было двадцать пять лет, ему - тридцать восемь. Он успел хлебнуть всего - и войны, и голода, и несправедливости.
Как-то Сергей заметил, что неловко строить семью в таком возрасте. Галина рассмеялась. В семейной жизни главное не возраст, а любовь. И характер. А его характер ей по душе.
- А что касается возраста, то твои годы в наше время - это же молодость.
- Пушкин умер в тридцать восемь, - сказал Сергей, - а все биографы писали в некрологах, что он скончался в пожилом возрасте.
- По тем временам, - возразила Галина, - тридцать восемь лет можно было считать пожилым возрастом. Средняя продолжительность жизни тогда была около тридцати. А теперь - семьдесят. Если ты проживешь даже в два раза больше, чем Пушкин, твои биографы скажут, что Сергей Гармаш умер в пожилом возрасте, заметь, в пожилом, а не старом. И еще они скажут, что это был человек, полный сил и творческих возможностей. Что мир глубоко скорбит о талантливом писателе, которому так и не удалось осуществить все свои замыслы. Впрочем, он бы не смог их осуществить, прожив и до ста пятнадцати. Настолько они были грандиозны.
- А что бы они еще написали? - спросил Сергей.
- А еще они написали бы, что покойный отличался добрым характером, общительностью, умел красиво любить и, хоть впадал порой в хандру, был великим гуманистом и отдавал всего себя нелегкой и не всегда благодарной борьбе за счастье всего человечества. Он глубоко ценил любовь к себе и за привязанность платил искренней привязанностью. Вот что они написали бы.
- Хорошо, но поклянись, что как только я стану тебе в тягость, ты оставишь меня. Что ни жалость, ни чувство долга, ни общественное мнение, ни все прочее не заставят тебя оставаться со мной. Только - любовь!
- Клянусь! - вскинула два пальца Галина. - Я никогда не разлюблю тебя. Я из тех, кто влюбляются раз и навсегда, на всю жизнь. Из тех, у кого с годами это чувство становится сильнее, лучше, радостнее.
- Но ведь я могу измениться, стать хуже. Это с каждым может произойти.
- С тобой нет, - убежденно произнесла она. - Такие, как ты, с годами становятся только лучше. Это я тоже знаю.
Она мечтала о ребенке. Но первая беременность осложнилась тяжелым заболеванием. Спасла очень сложная операция. После этого надежды иметь своего ребенка уже не было. Иногда, просыпаясь, он слышал, как она плачет.
Есть женщины, для которых бездетность - тяжелый крест. Сергей предложил взять ребенка из детдома. Она долго не соглашалась. Это ведь совсем не то. Он убеждал ее. Наконец она согласилась. Но тут заболела мать. Галина с головой ушла в свое горе.
А он работал. Только по ночам теперь все чаще и чаще его одолевала бессонница. Когда-то он любил долго лежать в постели с открытыми глазами, смотреть на стену, на которую падал свет уличного фонаря, на пляшущие тени и думать. В такие минуты нередко приходили интересные мысли, а сейчас одни лишь пустые мечтания, которые к утру исчезали вместе с призрачными тенями на стене. Он решил, что так дальше продолжаться не может. Он заставил себя вставать, как только проходил сон, заниматься гимнастикой, принимать душ, выпивать чашку крепкого кофе и садиться за стол. Все как утром. Но такие ночные бдения не приносили пользы. Все или почти все, что было написано, уходило в корзину. Порой оставалась одна, другая страница, которые можно было положить в папку. И тогда появлялось чувство удовлетворенности. Но таких ночей было мало. Чаще они оставались бесплодными, порождали душевную горечь и головную боль.
23
Когда ему становилось невмоготу, он снимал трубку и звонил в больницу. Если удавалось поговорить с Галиной, тяжесть как рукой снимало. Но удавалось не всегда. Все чаще сестра приглушенным голосом говорила, что не может позвать Галину Тарасовну, потому что Валентине Лукиничне худо. Сегодня трубку сняла сама Галина. Она сказала, что матери плохо, если к утру станет лучше, она обязательно забежит домой хоть на час.
Он положил трубку, пересел в кресло, которое стояло у стеллажа с книгами, задумался.
...Звучат и звучат мысли. Затихнут на короткое время и снова звучат. Он давно мечтал написать повесть, в которой отразились бы его фронтовые впечатления. И начинаться эта повесть должна описанием первого дня войны.
Небольшой городок почти рядом с границей. Неподалеку - военный аэродром. У мальчишек только и разговору что о войне. Немцы там, в Европе, занимали город за городом, государство за государством. Когда они напали на Францию, Сережа и его товарищи были убеждены, что тут немцы свернут себе шею: у французов ведь линия Мажино. В представлении подростков эта линия представлялась неодолимой. Но даже она не остановила фашистов. Только англичане держались, хотя немецкая авиация и громила их города. Сергей был убежден, что, если б у англичан были такие самолеты, как у нас, они бы и близко не подпустили немецких летчиков. Потом эта страшная ночь. Сергея разбудили взрывы. Он выскочил из дома. Небо гудело тяжело и зловеще. Там, где располагался аэродром, в это гудящее небо взлетали огненные столбы. Сергей и еще несколько ребят помчались туда. На окраине их задержал красноармеец, преградил дорогу винтовкой. Потом в небе затихло, а на аэродроме продолжались взрывы.
- Склады с бомбами рвутся, - сказал кто-то.
Стало светать. Опять налет. На этот раз бомбили город. Сергей бросился домой. Прибежал и ужаснулся. На месте дома - глубокая дымящаяся яма. Значит, и мать, и Катя с Ганкой...
Когда взошло солнце, города не было - только развалины. Потом - дорога. Бесконечная вереница людей. Полдень. И вдруг - стрельба. Из лесу. Справа. Кто-то сказал, что это немцы. Откуда немцы? До границы больше ста километров. Но из лесу все же стреляли. Из автоматов. По беженцам. Люди шарахнулись в противоположную сторону.
До районного центра добрались к четырем. Сергей тут же направился к военкомату. Военком сказал сухо:
- Мальчишек не принимаем.
- Мне скоро шестнадцать.
- Военное дело в школе изучали?
- Изучали, - обрадовался Сергей.
- Тогда слушай мою команду: кругом! Шагом марш!
...Сучит и сучит свои нити злая бессонница, окутывает серой паутиной воспоминаний. Да, лелеял мечту - написать автобиографическую книгу о войне. О том, как удалось попасть в армию, о нелегкой работе разведчика, о своих товарищах. В эту повесть отдельной главкой можно включить и "Случай на болоте", и другие эпизоды, уже написанные и хранящиеся в правом ящике стола. Можно будет использовать и воспоминания фронтовиков. Он любил записывать эти рассказы на магнитофонную пленку, потом садиться за машинку и "списывать" их. То, что могло сразу идти в дело, складывал в левый ящик, а все, что оставлял про запас, бережно хранилось в правом. Он уже написал несколько книг о войне, а работу над заветной автобиографической повестью все откладывал, может быть, потому, что писать о самом себе казалось очень простым и легким, а может быть, хотелось, чтобы улеглись воспоминания, отсеялось все второстепенное, осталось в памяти только существенное, четко вырисовалось наиболее важное, накопилось больше опыта, чтобы та заветная, самая дорогая и значительная повесть вышла как можно лучше. Но нельзя ведь откладывать до бесконечности. Жизнь уходит, и с ним может статься, как с Валентиной Лукиничной: неожиданно и необратимо. А что, если приступить сейчас? Ведь первые строчки уже давно созрели, давно звенят в мозгу в том песенном ритме, в каком, по замыслу, должна звенеть вся повесть. Нет, правда, почему бы не начать сейчас?
