Mittelreich - Йозеф Бирбихлер
– Да! Старушка Мара… – Зеевизнер тепло посмотрел ей вслед. – Я часто вспоминал ее в лагере у русских.
В детстве Зеевизнер водил лодку на веслах из Зеевизена в Зеедорф. Старый хозяин усадьбы приходился ему дедушкой, а нынешний – дядей.
– Старая Мара всегда засовывала мне шоколадку в карман куртки, когда я отправлялся в лодке домой перед заходом солнца, чтобы меня ночь не застигла в пути. «Не смотри в воду, – предупреждала она меня всегда, – а то закружится голова, упадешь в озеро и утонешь». Я ей верил и греб всегда прямо, не наклоняясь.
– Зачем ты это сказал?
Туцек, который во время спора о тракторах молчал, опустив голову, и явно не интересовался этой темой, откинулся на спинку скамьи и пристально, не мигая, смотрел на сидевшего напротив юнца.
– Что?
– Зачем ты это сказал?
– Что сказал?
– Про концлагерь и эсэсовцев.
– Зачем? А что, нельзя? Ха! Что такого?
– А ты видел хоть раз концлагерь? Видел? А эсэсовцев в концлагере? Видел? Да? Ты знаешь, как это? Или ты просто мелешь чушь? Отвечай!
Туцек не сводил глаз с молодого крестьянина. Буравил его взглядом. Обычно замкнутый, угрюмого вида высокий крупный мужчина лет сорока, точнее трудно было определить, он, входя в комнату, подавлял всех строгостью и неприветливым выражением лица, а теперь вдруг заговорил легко и открыто, словно в порыве вдохновения.
Опрометчивого болтуна это сбило с толку. Требовательность и напор, почти агрессия, из незнакомого мира, в котором что-то не так, обрушились на молодого наивного крестьянина с противоположной стороны стола. Он тут же понял: это не пустая болтовня, а что-то безжалостно ясное, с чем ему придется встретиться напрямую, если он не хочет выглядеть трусом.
– Я сказал что-то не то, раз ты так оскорбился?
– Ты хоть раз видел эсэсовца в лагере?
– Нет, не видел. Как я мог его видеть? Я же тут не виноват?
– Ты не виноват? Но говоришь об этом.
– Почему ты об этом говоришь?
– Не знаю. Просто в голову пришло!
– Просто в голову пришло?
– Да. Наверное.
– А почему тебе это пришло в голову – наверное?
– Почему?
– Да!
– …
– Почему тебе это пришло в голову?
– …
– Почему?
– Почему?!
– Да!
– Может, потому, что это все знают? Все говорят. Черт! Что ты пристал? Я не сказал ничего такого.
– Да. Ты не сказал ничего такого. Это правда. Ты просто говорил без всякой совести. Не знал, что говоришь. Раньше вы все повторяли: ничего не знаем! Все немцы. Потом вы узнали. А теперь опять говорите, не зная что. Так что же? Ты знал или ничего не знал? Если не знал, так спроси. Пойди и спроси! А не болтай чушь!
Ценцу было не по себе. Он бы с удовольствием ушел. То же самое чувствовали Валентин и Виктор. Они видели, что племяннику кровь бросилась в лицо. Он побагровел до корней волос. Надо было бы помочь ему. Он еще молод. По сути, не сказал ничего дурного. Может быть, не следовало болтать так неосторожно. Но прошло девять лет, боже мой, ему тогда было всего тринадцать. Он даже не участвовал в народном ополчении. Что с него взять? Зачем загонять его в угол?
Туцек открыто смотрел в лица сидевших напротив мужчин. Хоть он и обращался только к наглому мальчишке, но имел в виду всех. И они это понимали. Он немного успокоился, уже не так злился и, скорее, ощущал веселье, будто играл в игру с молодым и самоуверенным крестьянским парнишкой, так необдуманно бросающимся словами и не понимающим, что говорит. Юнец ни капли не сомневался в знакомом ему мире, который, как он считал, лежит у его ног. В этой игре он был юным наивным глупцом, а остальные за столом предпочли бы остаться в стороне и равнодушно наблюдать, однако тоже погрузились в неуютную атмосферу и зашевелились в ней, как клопы под теплым одеялом. Впрочем, они не желали сносить нападки и с удовольствием спрятались бы.
Панкрац, как хозяин дома и высшая инстанция за столом, попытался решить дело миром.
– Карл, – обратился он к Туцеку, – мы не знаем, почему вы разволновались. Возможно, пережили что-то ужасное, чего не пришлось пережить остальным за этим столом. Мне кажется, здесь нет ни одного, на ком так или иначе не отразились те ужасные времена, но они давно миновали. Вот Бертл, сын моей сестры из Зеевизена, – посмотрите, что с ним произошло, как мы боялись за него! Или господин Хануа, которого русские лишили родины. И Ценц, и Валентин, и я: мы не были на фронте, но исполняли свой долг в тылу врага и были беззащитны. Меня даже ранило. А Старый Зепп, другие старики и женщины, они тоже сражались на родине, чтобы не прекращалось снабжение войск, чтобы мы не остались без самого необходимого во вражеской стране. Конечно, в лагерях – как бы это сказать – творились очень некрасивые вещи. Но все это стало известно уже потом. И теперь людям снова живется хорошо. Так может, стоит забыть обо всем и смотреть вперед?
– Но вы не знаете, где это впереди, если не знаете, где было позади, – возразил Туцек.
– Впереди – это там, куда я иду.
– Но вы придете назад.
– Там я уже был. И могу оставить это позади.
– Но пока вы не очутились позади, позади было впереди.
– Верно. Я пришел туда, но отправился дальше.
– Нет. Вас погнали дальше.
– Кто?
– Ваши враги.
– Но теперь они друзья.
– Вот именно: вам нужны друзья, которые будут следить, как бы вы опять не пошли назад.
– Успокойтесь, пожалуйста, – упрашивал хозяин строптивого чеха, – если с кем-то обошлись несправедливо, вину загладили. В каждой газете написано: мы больше не допустим ничего позорного. Поймите вы это.
Он взволнованно встал и тут же снова сел. Остальные кивали и что-то бормотали в знак согласия с ясной речью Панкраца, давая понять, что ковер, под который замели мусор, безупречно украшает пол родной страны.
Туцек тоже это понял.
– Я не хотеть никто обидеть, – сказал он и поднял руки, сдаваясь, – я лишь задал несколько вопросов.
– Вот и хорошо, – похвалил Панкрац, одновременно успокаивая остальных. – Мы не злопамятные. Просто везде должна бывать правильность, – он заговорил ломаным языком, подражая Туцеку и стремясь разрядить обстановку; остальные заулыбались и закивали.
– Тут вы правы, – согласился Туцек, – нельзя быть злопамятный, и во всем должна быть правильность. Поэтому я вам рассказать историю. Есть
