Mittelreich - Йозеф Бирбихлер
…О, для чего ты, ангел мой хранитель,
Так много счастья в жизни мне сулил?
И для чего, бесплотный небожитель,
Ты надо мной так подшутил?
Мечтать о счастьи я забыл давно.
Мне век быть одиноким суждено.
Зачем в груди не дремлют силы,
Не гаснет в них огонь святой?
Зачем холодный мрак могилы
Не воцарится надо мной?[2]
Прекрасный баритон пересилил отчаяние, пересилил самого Панкраца. Он погрузился в слова и сам стал песней.
Ветер начал стихать, и наклонившаяся рябина выпрямилась, черные тучи над Кальвариенберг рассеялись, и небо на востоке до самого горизонта прояснилось. Озеро постепенно успокоилось, расколотый лед уже не громоздился у берега, тысячи небольших льдин пятнами покрыли черную поверхность воды, разрушительная работа осталась позади. В саду на снегу лежала крыша. Несущие балки в основном не пострадали, и плотники позднее поставили их на место. Гости, которые еще ночью бурно праздновали, на следующий день помогали восстанавливать дом. Благодаря новому крепежу крыша обрела прочность и по сей день выдерживает все испытания. Мечтательный, погруженный в дурманящую тоску владелец усадьбы на озере за ночь превратился в толкового хозяина и отца семейства. Муж и жена любили друг друга до самой ее смерти, и в деревне еще долго говорили, что хозяин усадьбы на озере в ночь карнавала 1954 года арией из оперы Вагнера усмирил бушующую бурю.
Дело в том, что один человек слышал его пение той памятной ночью, один-единственный, даже полчеловека – пострадавший от бомбежек и с тех пор безработный виолончелист Лео Пробст. Он вышел из дома по нужде и, услышав, как с озера доносится оперное пение, а буря стихает, на мгновение подумал, что настали времена, которых он с таким нетерпением ждал, и что художественное воображение наконец-то воцарилось над пошлой действительностью. Куда бы он ни пошел в те дни, он рассказывал, что видел, как музыка Вагнера поставила на колени бога бури.
Еще многие годы, как только подворачивалась возможность, он добросовестно и с выражением неустанно повторял эту правду, восхваляя главенство искусства над природой.
☨
Для Панкраца нервный срыв, настигший его ранним утром двадцать восьмого февраля, стал переломным моментом, которого он не осознал ни в тот день, ни на следующий, ни спустя недели и месяцы. Он продолжал воспринимать время и жизнь так же целостно, как и прежде. Уже под конец жизни, когда Панкрац большую часть времени проводил в невысоком кресле и спал сидя, он, бодрствуя, возможно, и задумывался разок-другой, когда же так случилось и почему, что его прежде такая взбудораженная душа вдруг начала успокаиваться, но совершенно точно не вспоминал о том февральском дне на девятый год после Второй мировой. Нет. Время и обстоятельства, при которых он ощутил под ногами твердую почву упорядоченной семейной и хозяйственной жизни, ускользнули от его сознания. Он чувствовал только, что жизнь вошла в спокойную колею. Просто принял это и лишь слегка и недолго удивлялся.
И всё же именно события одной ночи перевели жизнь Панкраца на другие рельсы, где он узнал жизнь. Той ночью, когда его жена поняла, что он безнадежно летит под откос, все больше и больше удаляясь от нее. Был ли кто-то из детей невольным и безмолвным свидетелем? Для нашей истории это не играет роли, она вымышленная: если что-то и похоже на правду, от этого никуда не денешься. Не только Панкрац, Тереза тоже открылась с новой стороны. После той ночи, когда она, сама того не сознавая, поставила мужа перед чудовищным для крестьянина выбором – или ты ведешь себя как мужчина, чья главная задача заключается в заботе о детях, или я от тебя ухожу, – Тереза сразу стала решительной, уверенной в себе женщиной, которая научилась противостоять ехидным намекам золовок и настаивать на своем. Она энергично хозяйничала в доме и усадьбе, и все прежние представления Панкраца о бытии, уносящие его в другие миры, рассыпались в тот невероятно напряженный день, когда казалось, что на него обрушились все несчастья, но он обрел почву под ногами. Лишь одна особенность у него сохранилась и проявлялась при каждой возможности: Панкрац погружался в себя, стоило возникнуть трудностям.
Итак, в усадьбе на озере день после февральского карнавала начался, как и все предыдущие: работа ждать не станет. Было в порядке вещей, что хозяин наутро стоял в саду среди обломков сорванной крыши вместе с начальником пожарной команды Зеппом Майрхофером из Кирхгруба и руководил разбором завалов – как и его отец на пожарище двадцатью годами ранее, как и женщины, расчищавшие города после бомбежек девять лет назад. Вскоре у дома была новая железная крыша, выкрашенная в кирпично-красный. Она, как и прежняя, защищала дом от дождя и ветра и дарила его обитателям ложное чувство вечной безопасности и покоя.
Плотники еще занимались работой, которая продолжалась две недели, жестянщики резали железо и крепили на балки, а хозяин с тремя работниками, к которым присоединились поденщик Туцек и три близких родственника, приступили к заготовке льда. После бури века — так ее окрестила Голубка – погода изменилась, наступила оттепель, и ожидалось, что расколотый лед на озере вот-вот начнет таять. Чтобы ледник не пустовал летом, нужно действовать быстро, едва ли озеро снова замерзнет в это время года.
– Тпру, Бройндль, тпру, – успокаивал Панкрац коня, который наступил на плавающую льдину, после чего та покачнулась и задние ноги животного опасно разъехались. Конь кое-как поднялся и дрожал.
– Могло плохо кончиться, черт побери, – бормотал хозяин усадьбы, с недавних пор приобретший привычку разговаривать сам с собой, когда думал, что его никто не слышит. – По меньшей мере сломал бы ногу, а то и сустав вывихнул. Пришлось бы усыпить. Черт побери!
Он тоже перепугался и дрожал не меньше, чем конь, но не так заметно.
– Сколько раз говорил тебе, дядя, – обратился к нему племянник Терезы, совсем юнец, – купи, наконец, трактор. С трактором такого не случится.
– Так, давай назад, молодец, вот, хороший конь, – продолжал успокаивать коня Панкрац. Он осторожно тянул его за уздечку, легонько подталкивая. Конь был запряжен в грузовую тележку, которая медленно и почти бесшумно передвигалась по льду на резиновых шинах. Целых два месяца понадобилось Вагнеру Файгелю, чтобы переделать прежнюю тележку, которая громыхала на деревянных колесах с железными ободьями. Конь медленно отступал по льду озера под холмом, и резиновая тележка казалась легкой, почти невесомой. Отойдя от озера метров на двадцать, хозяин распряг коня, привязал к рябине
