Mittelreich - Йозеф Бирбихлер
И согласно существовавшему еще несколько лет назад обычаю представать перед лицом своей или чужой смерти с закрытыми глазами, подчеркивая безграничное доверие Божьей воле, уже немолодая мать отправилась в детскую и разбудила детей. Младшую девочку она взяла на руки, сонных старшую дочь и сына, держа за руки, протащила через беснующуюся карнавальную толпу на второй этаж в супружескую спальню, уложила на застеленную свежим бельем двуспальную кровать, уже согретую глиняными бутылками с кипяченой водой и манящую безмятежно уснуть и видеть сны, нежно укрыла всех троих толстым, тяжелым покрывалом сливового цвета и легла рядом – ее душа, раненная золовкой, ощущала тихое утешение и земную справедливость. Жена хозяина уже не думала о дереве и не слышала шума бури – ее окружала собственная вселенная, защищая и оберегая то, что дорого Терезе, будто скала, закрывающая вход в пещеру: на все Божья воля.
А в десяти метрах от этого вошедшего в плоть и кровь доверия Богу буря яростно сражалась с деревом.
Между тем стрелки часов показывали два после полудня, одни гости уже отправились по домам, другие еще упирались. Кто-то уже не мог или не готов был решиться, и хозяину приходилось уговаривать их. Он ходил, чего обычно не случалось, между поблекшими масками и упрашивал тех, кто еще сохранил хоть каплю разума, по возможности быстрее уйти. Он говорил, что нужно еще убирать помещение, официантки устали, терпение на исходе. Никто не может обходиться без сна целые сутки, и он должен заботиться о правах работников. Так положено. «Будьте любезны, госпожа Майнрад, идите домой».
Однако госпожа Майнрад пронзила хозяина уже привычным и все еще несокрушимым гитлеровским взглядом, словно острой иглой, до самого позвоночника. Он почувствовал возбуждение. Она положила левую руку на правое плечо Панкраца, у самой шеи, затем взъерошила волосы на затылке, отчего кровь мужчины забурлила, а правой рукой сунула в ярко накрашенные красной помадой губы мундштук цвета слоновой кости и затянулась. Панкрац было подумал о каком-то фильме студии УФА, но вспомнил об опасности.
– Сегодня не получится вручить приз, госпожа Майнрад, уже слишком поздно.
– Разве я что-то сказала о призе, дружок? Кому нужен приз, когда хочется любви? Вы же парень, повидавший многое, как Роммель в пустыне. Правда? Я чувствую, что вы мною пренебрегаете! Вы же умеете играть в любовь?
– Госпожа Майнрад, карнавал закончился. Половина третьего, мы закрываемся.
Тогда дамочка, не выпуская тлеющий окурок, ухватила Панкраца за галстук, словно быка в ярме, притянула к наклеенным усам и посмотрела на него, как змея на лягушку.
– Осторожно, дружок, не хвали день до вечера. Нам еще долго жить. Вы можете позволить себе небольшую дерзость, и поглядим, что из этого выйдет. Каждый должен понимать, где находится, но не переусердствуйте. Мы еще поборемся. Помните об этом! Нас было слишком много, чтобы так просто исчезнуть ни с того ни с сего, не нужно спешить, важно помнить о мере и цели. Вот так. А теперь принесите еще выпить. Пожалуй, шампанского, речь идет о будущем. Или такого у вас не бывает? Тогда вина, красного, будьте любезны, южно-тирольского. И выпьем за все, что было, за старые добрые времена, чтобы они вернулись и не заставили себя долго ждать. Ну же, олух, идите сюда, посмотрим, к лицу ли они вам.
С этими словами она сорвала гитлеровские усы и наклеила их над верхней губой застывшего столбом Панкраца. Так они и стояли напротив друг друга, верные себе, растерянный хозяин усадьбы и потасканная нацистская бабенка.
Госпожа Майнрад была пьяна в стельку. На ее губах появилась пена. Она прислонилась к Панкрацу, как старая лестница к яблоне осенним днем.
– Все это в прошлом, госпожа Майнрад, лучше не говорить об этом. Никогда не знаешь, кто слушает, что он об этом думает и что перескажет другим. Тогда тоже не все было плохо. Я, правда, никогда не был нацистом, но и противником нацистов меня не назовешь, просто будем думать так, как думают все… Идите домой, а красного вина выпьем в другой раз.
Он снял усы и запихнул их в кармашек костюма на выпуклой груди госпожи Майнрад – все запихивал… и запихивал… и запихивал, пока они не исчезли. Он вежливо довел вполне сохранившуюся, стареющую бабенку-нацистку до дверей и выпустил в ночь. Брела она нетвердо, но упала всего три раза, прежде чем добралась до дома, благо идти ей было недалеко.
Виктор, Валентин и официантки стоическими усилиями почти вернули трактир в первоначальное состояние: комната была убрана, вымытые стаканы сохли на свернутой вдвое скатерти, крупный мусор вымели, стулья поставили на столы. Хозяин налил всем шампанского, которое работники проглотили, скривившись. Они не привыкли к этому напитку. Все мечтали лишь о постели. Никто из обслуги не поехал домой на велосипеде. Сейчас это было слишком опасно. Всем казалось, что ветер усилился. Они кое-как устроили жесткое ложе из одеял на натертом воском полу протопленной комнаты и через несколько минут уже крепко спали. Хозяин потушил свет и вышел. Этой ночью ему не суждено было уснуть.
«Ветер бушует, как война. Не помню, чтобы когда-то такое было. Тут впору начать молиться. Но это всего лишь привычка к покорности». Внезапно он услышал пение, то и дело прерываемое бурей. Панкрац спустился на берег – в самом деле, на пароходных мостках кто-то пел. Голос был женский. Панкрац пошел к мосткам, где на самом краю у воды стояла фройляйн Цвиттау и пела. «Должно быть, бранденбургские народные песни», – подумал хозяин.
– Вам нехорошо?
– Мне очень хорошо, всегда любила бурю. Если отдаться ей и не отступать, возникает чувство собственного величия. Мне нравится бороться с бурей. Вы меня понимаете?
– Нет, честно говоря, не понимаю. Надеюсь только, что рябина победит бурю. Мне и этого довольно. Я пойду. Спокойной ночи. И будьте осторожны, возвращаясь домой. С деревьев могут падать сломанные ветки.
Добравшись до дома, Панкрац тщательно запер входную дверь и пошел наверх. Он осторожно вошел в спальню, стены вздрагивали от ветра, долго вслушивался в дыхание жены и детей, тихо стоял и слушал. Он ощутил счастье. Его охватил прилив любви к детям и жене – и к жизни. Панкрац понял, что прежде об этом не задумывался, а теперь любил даже бурю, от которой содрогался дом и которая вдруг показалась ему родной. Он слегка покачивался – это означало, что вечером он выпил. Возбуждение возросло. Панкрац все еще ощущал запах духов госпожи Майнрад,
