Mittelreich - Йозеф Бирбихлер
Жена хозяина проснулась и в лунном свете, пробивавшемся сквозь шторы, увидела неподвижный силуэт. Буря бешено рвала дом, будто лошадь плуг, и только Тереза хотела испуганно вскрикнуть, как комнату сотряс толчок, за которым последовал второй. Панкрац отскочил от окна, словно пытаясь убежать. У Терезы вырвался давно сдерживаемый крик, он разнесся по комнате и разбудил детей. Они неуклюже завертелись, как зверьки, и расплакались. Панкрац подбежал к выключателю, щелкнул, но ничего не произошло, электричества не было.
– Где свечи? – грубо закричал он жене.
– В шкафу, где чистое белье. Боже, что случилось?
Она в страхе на ощупь отыскала детей и прижала к себе, не видя их. Они испугались еще больше и захныкали, таращась в темноту. Это не помогало: страшное оставалось невидимым. Панкрац отыскал свечи под льняной тканью и спросил у жены, где спички.
– Должны лежать там же.
– Не могу найти, – пробормотал он, шаря в пустоте.
– Тогда не знаю.
– Тогда думай, вспоминай! – заорал Панкрац уже почти в истерике, пытаясь спрятать под грубостью растерянность и страх.
– Должны лежать там! – закричала Тереза, еще сильнее пугаясь и приходя в отчаяние от ярости мужа. – Где им еще быть?
– Черт побери, черт побери! – ругался Панкрац, уже совсем не владея собой, отчего дети уже не просто плакали, а ревели. – Если сам не сделаешь, – криком заглушал вышедший из себя муж страхи жены, детей и свои, – если сам все не будешь… нет, стоп, вот они… вот они…
Наконец, проблеск огня осветил родную, но ненавистную сейчас комнату. Когда удалось зажечь свечу, Панкрац увидел, что в комнате ничего не изменилось. Это немного успокоило его.
– Должно быть, дерево упало на провода, – сказал Панкрац, – пойду посмотрю.
Он зажег вторую свечу и приклеил ее воском к ночному столику. Затем вышел («Наконец-то», – подумала Тереза), держа свечу перед собой и прикрывая пламя ладонью. «Наконец-то».
Он вернулся только через полчаса. Молча уселся на кровать, не говоря ни слова. Тереза увидела, что он плачет. Дети снова почти уснули, но сквозь сон слышали достаточно и смогли позднее рассказать о происходившем.
– Всю крышу снесло, – сказал Панкрац, – она лежит в саду на снегу. Эта проклятая буря сорвала крышу и сбросила на молодой каштан, всего метр высотой. Я не знаю, как нам покрывать убытки, – всхлипнул он и положил голову на плечо жены. – А если еще и дождь пойдет, вода протечет через чердак на третий этаж, потом на второй, и так до первого. У нас нет страховки. Лучше бы пожар, как тогда, перед войной, и все бы уничтожил. Тогда мы получили бы страховку. А теперь я не знаю, что делать!
Он цеплялся за жену и в то же время был где-то далеко.
Тереза почувствовала, что муж летит в пропасть, все больше и больше ускользает от нее. У него буквально снесло крышу. Он видел, как всё вокруг, всё, что ему дорого, рушится, и не понимал, как с этим бороться. В его природе было не бунтовать и противостоять природным силам, а покоряться им и судьбе, поэтому он сложил руки и предался отчаянию.
Это рассердило Терезу. Сейчас ей необходимо другое. В ней проснулись другие инстинкты. Она чувствовала, что дети напуганы и что им нужны безопасность и родительская защита. Она чувствовала, что дети доверяют ей как матери и что она не вправе обмануть их доверие. Она чувствовала, что растерянный муж, которого страх и несчастье загнали в угол, не может найти выход и в беспомощности способен разрушить доверие между матерью и детьми. Она оттолкнула от себя этого плаксу и заорала, не узнавая саму себя:
– Что с тобой? Как ты себя ведешь? Нельзя так распускаться! Главное сейчас – не дом и не ты. Главное – дети. Они должны знать, что у них есть отец. А ты прячешься в себя!
Она ударила его ладонью в грудь, еще и еще, сжала кулаки и крикнула:
– Очнись! Будь мужчиной! Возьми себя в руки! Вылезай из трусливых страданий, хватить себя жалеть! А то я видеть тебя не смогу! Понял? А то я не смогу тебя видеть!
Панкрац решил, что теперь еще и жена отвернулась от него. Он видел вокруг только несправедливость и предательство. Думал, что не только природа, но и люди – он имел в виду жену – возненавидят его. Семь лет она была рядом, а сейчас отрекается от него. Ему всегда было неуютно от того, что он в ответе за дом, жену и детей, это было не в его характере. Панкрац с самого начала чувствовал, что это выше его сил. Он мечтал о другом. «Меня сформировали мои мечты, а не происхождение, невозможно притворяться, будто умеешь делать то, чего делать не хочешь, даже если тебе это досталось даром. Я не гожусь для такого».
– Проклятое наследство, – закричал он, – проклятый долг! Я не хочу быть рабом хлама, который проклятые предки копили здесь сотни лет. Ненавижу этот дом, ненавижу это барахло. Я хочу на свободу, не желаю делать то, что должен. Хочу делать только то, что умею.
Он распахнул дверь и, громко топая, направился к черному ходу. Держась за стену, он медленно пробрался к лестнице. С грохотом сбежал по ступенькам, посылая проклятья в бушующую ночь. Он несся по обломкам к озеру и грозил кулаком дому и небесам. Буря снова показалась ему родной, будто он был частью ее и мог слиться с ней. Если не отступать перед бурей, можно ощутить свое величие, об этом говорила фройляйн Цвиттау таким непривычно звучащим голосом. Не отступать перед бурей – сейчас он в ее центре. Панкрац побежал к концу причала, к черной движущейся поверхности, широкими шагами дошел до бушующей воды, заливавшей ноги. Он видел, как громадные волны разбивались о доски и рассыпались в стороны, ледяные капли взлетали и накрывали его ледяным туманом. Панкраца охватила ненависть, ярость росла, отчаяние манило, тоска разрывала душу. Нестерпимое желание влекло его к жене, которую он считал потерянной, он чувствовал возбуждающий вкус ее кожи, плоти, волос, губ, носа, всей ее вселенной, и ощущал, как велик в страдании и в пространстве, которое окружает его и которое есть он сам.
Будто само собой в нем зазвучало тихое пение, оно поднималось, ширилось, превратилось в полный страсти звук, обрело форму, стало частью бушующих стихий:
– О гордый океан!
Быть может, вновь я брошусь в эти волны…
…В морях, отверженец земли,
Отважно смерти я
