В доме на холме. Храните тайны у всех на виду - Лори Фрэнкел
Рози и Пенн приспосабливались медленнее. Говорят, труднее всего жить без того, что, казалось, невозможно потерять. Рози всегда думала, что это высказывание относится к постапокалиптическим сценариям, где то, без чего приходится жить, — электричество, вода или вай-фай, но на самом деле проблема была глубже. Пенну вспоминались малыши-французы, чья семья арендовала дом по соседству в то лето, когда ему было шестнадцать. Его ужасно раздражало, что они говорили по-французски не в пример лучше, чем он сам. А еще то, что они без малейших усилий вспоминали, какие существительные были мужского рода, а какие женского, в то время как он сам этого не помнил, хоть и потратил тысячу часов на занятия, а они пока не умели даже сами ходить на горшок. Теперь такой стала вся его жизнь. Иногда он называл Поппи «он», а иногда «она». Иногда называл Ру, Бена, Ригеля или Ориона «он», а иногда «она». Иногда называл Ру Беном (путая детей) или Руфусом (путая имена) или гРу-бияном (это было вообще никакое не имя, хотя все чаще соответствовало реальности). Иногда называл Рози «он». Однажды в рассеянности представил ее на вечеринке как своего мужа. Почтальона называл «она». Парня, который чинил тормоза семейной машины, называл «она». Журнал «она», а газету — «он». Кажется, ни Клод, ни Поппи не возражали против того или другого, но Пенну казалось, что из его мозга изъяли нечто важное. Та функция, которую получаешь бесплатно, выбиравшая подходящее местоимение, когда нужно кого-то назвать или позвать, была необратимо отключена, и внезапно родной язык стал казаться иностранным.
На весенние каникулы они все вместе поехали в Финикс. Поппи с бабушкой направились в торговый центр, вместе ели крендели с корицей в фудкорте и бросали монетки в фонтан, загадывая желания. Он пожелал, чтобы все всегда оставалось точно таким, как сейчас, потому что внезапно впервые в жизни — его самого и его семейства — все дети возжелали быть его друзьями. Стеснительный, совершенно одинокий Клод был вытеснен смешливой, общительной Поппи, которая на скопленные карманные деньги купила календарь с феями и записывала в него все предложения «вместе поиграть».
Рози этот календарь ненавидела. Пенн — обожал. Для Пенна он символизировал триумф, трудности, преодоленные и воплощенные. Пусть переход к Поппи от Клода и был трудным и чреватым последствиями, но вот же Поппи — любимый, окруженный друзьями, больше не исчезающий со страницы. Пенн считал этот календарь честно заработанным трофеем. С точки же зрения Рози, он отражал людскую приторность, угодливость, в общем, совершеннейшее дерьмо и клеймо «странного Поппи». Иметь статус, предупреждала она Пенна, — не то же самое, что иметь настоящих друзей. Может, родители просто подбивали детей приглашать Поппи к себе, чтобы был повод посплетничать с друзьями или устроить большое шоу из своего свободомыслия и толерантности. Может, дети хотели играть с Поппи, потому что им было любопытно, а не потому что он им нравился. А что делать с приглашениями на игры с ночевкой? Что они будут делать, когда дети перестанут быть милыми маленькими детсадовцами и начнут превращаться во взвинченных гормонами, зловредных, жестокосердных, нетерпимых, закидывающихся «колесами», размахивающих пистолетами тинейджеров?
— Размахивающих пистолетами? — переспросил Пенн.
— Или еще чем-нибудь, — отмахнулась Рози.
— Думаю, ты преждевременно беспокоишься.
— Если беспокоишься о чем-то до того, как это стало проблемой, — ответила Рози, — это не беспокойство. Это осмотрительность.
У маленьких девочек, которые приглашали к себе Поппи, были розовые комнатки, и розовые конструкторы LEGO, и розовые одеяла поверх розовых простыней на розовых кроватках. У них были сундуки — настоящие! — полные балетных пачек, и туфелек на каблуках, и вечерних нарядов. И мягкие игрушки, которые тоже были разодеты в пачки, туфельки на каблуках и вечерние наряды. И куклы Барби, и одежки для кукол Барби, и украшения, и лак для ногтей, и феечки, и куклы-младенцы. Они любили рисовать и обмениваться наклейками. Им нравилось сажать плюшевых зверюшек в колясочки, поить их из бутылочек и гулять с ними по кварталу. Нравилось устраивать распродажи лимонада. Нравилось гоняться друг за другом по дому, но в пачках и в туфельках, и, под конец поймав друг друга, они только обнимались, и хихикали, и смеялись, вместо того чтобы устраивать разборки насчет того, кто кому проиграл и кто кому должен пукнуть в нос. Поппи просто не представлял, почему все на свете до сих пор не захотели быть девочками.
У Рози начал появляться тот же вопрос. Она привыкла забирать детей из гостей с синяками на локтях и ссадинами на щиколотках, в рваных штанах, с отчетами о разбитых вещах и пограничном поведении. Но не привыкла, что младшенького зовут в гости, не говоря о том, чтобы он возвращался, светясь улыбкой, пропитанной тихой, почти интимной радостью. Другие мамочки прямо-таки расцветали навстречу Рози.
— Она такая хорошая девочка!
— Кто? — не поняла Рози, когда это случилось впервые.
— Пусть приходит к нам в любое время. Она так хорошо воспитана.
Или мамочки брали ее за локоток и говорили: «Вы такая храбрая!» или «Вы такая хорошая мать! Вы так хорошо со всем справляетесь». Рози ценила поддержку, но не была уверена, что воспитание детей следует классифицировать как храбрость (а может, наоборот, именно ею оно всегда и было), потому что выбора-то, по сути, не существует. Но даже если бы был, она все равно получила желаемое. Волосы у Поппи все еще оставались короткими, но не настолько, чтобы Рози не могла заплетать каждое утро две маленькие косички, по одной с каждой стороны, которые Поппи с удовольствием заправлял за уши.
Иногда совместные игры проходили не так хорошо. Рози и Пенн вели «черный список» детей, с которыми Поппи больше не мог
