Лети, светлячок [litres] - Кристин Ханна
– А ты куда поедешь? – спросила Корал Мару.
Честно говоря, та совсем выпала из разговора и едва слушала, так что и на вопрос тоже не ответила.
– Мар? Ты в какой универ поступаешь?
– В Вашингтон. – Мара старалась собраться с мыслями.
На нее, только на нее, ни на кого больше, словно опустился теплый серый туман.
К этим девушкам, которые то и дело хихикают, мечтают о любви и о том, как они уедут учиться, и считают, будто у них слишком строгая мама, Мара не имела никакого отношения.
На них она больше не похожа, и неловкое молчание, которое повисло в машине в конце дня, когда они возвращались в Сиэтл, свидетельствовало о том, что до подружек эта истина тоже дошла. Они проводили ее до квартиры Талли и остановились у двери, вот только теперь все они понимали, что сказать им нечего. Прежде Мара этого не знала, но иногда дружба тоже умирает – просто увядает, и все. Притворяться, что она прежняя, у Мары не хватило сил.
– Мы по тебе скучали, – тихо проговорила Корал, и на этот раз ее слова напоминали прощание.
– Я тоже по вам скучала, – честно ответила Мара. Она бы все отдала, чтобы и сейчас испытывать те же чувства.
Когда они ушли, Мара вернулась в квартиру Талли.
Талли убирала посуду на кухне.
– Как все прошло? – Язык у Талли как-то странно заплетался.
Не знай Мара свою крестную – решила бы, что та уже успела пропустить пару бокалов, но сейчас еще рановато. Впрочем, Маре было плевать. Ей хотелось лишь забраться в постель, укрыться с головой одеялом и заснуть.
– Прекрасно, – пробубнила она, – даже отлично. Но я устала и пойду посплю.
– Только недолго, – сказала Талли, – я взяла в прокате «Молодого Франкенштейна».
Один из любимых маминых фильмов. Сколько раз мама, намеренно коверкая язык, говорила: «Сюда, пож-жалуйста» – и горбилась, как Марти Фельдман… И сколько раз Мара закатывала глаза, потому что эта старая шутка ее бесила.
– Ага. Класс, – пробормотала она, направляясь в гостевую комнату.
Глава одиннадцатая
– Только не говори, что пойдешь прямо так, – сказала Талли в среду вечером, когда Мара вошла в гостиную, одетая в вытертые линялые джинсы и мешковатую серую толстовку.
– А что? Я всего лишь на групповую терапию, – отмахнулась Мара. – Давай честно: если уж тебя приглашают на подобные сборища, значит, у тебя проблемы посерьезнее, чем манера одеваться.
– Ты с самого своего приезда одеваешься как побирушка. Неужели тебе не хочется хорошее впечатление произвести?
– На кого? На психованных подростков?
Талли встала и, подойдя к Маре, коснулась ладонью ее щеки.
– У меня множество прекрасных качеств. Чего греха таить, есть и скверные, но в целом человек я неплохой. Я сужу людей только по их поступкам, и даже когда они поступают мерзко, стараюсь не осуждать. Я знаю, как тяжело быть человеком. Суть в том, что я тебя люблю, но при этом я тебе не мать и не отец. Растить из тебя умного и успешного члена общества не моя задача. Моя задача – это, когда ты будешь готова, рассказать тебе о маме, а еще – любить, несмотря ни на что. Я буду говорить тебе то, что сказала бы твоя мама, – в тех случаях, когда мне это известно. Обычно догадаться нелегко, но сейчас я это точно знаю. – Талли ласково улыбнулась. – Ты стараешься спрятаться, девочка. За грязными волосами и невозможной одеждой. Но я тебя вижу. Пришла пора тебе вернуться к нам.
Не дав Маре времени ответить, Талли взяла ее за руку и повела к себе в комнату, к огромной гардеробной, по-настоящему огромной – когда-то здесь была еще одна спальня. Быстро перебрав вещи на одной штанге, Талли выбрала белую приталенную блузку из жатого шелка с глубоким вырезом и шнурком на воротнике.
– Вот это наденешь.
– Да кому какое дело?
Талли пропустила ее слова мимо ушей и сняла блузку с вешалки.
– Знаешь, что обидно? Когда я ее носила, то думала, будто я толстая. А сейчас она на мне вообще не застегивается. Держи.
Мара выхватила у Талли блузку и скрылась в ванной – не хотела показывать Талли порезы. Одно дело – просто знать, что она себя режет, и совсем другое – сетка шрамов у нее на коже. Узорчатая белая ткань казалась прозрачной, но на самом деле внизу была подкладка. Мара взглянула в зеркало и не узнала себя – блузка подчеркивала худобу, отчего Мара выглядела особенно хрупкой. Джинсы свободно болтались на бедрах. Чувствуя какое-то необъяснимое волнение, Мара вернулась к Талли. Та была права: Мара, сама того не осознавая, пряталась. А сейчас ее будто бы обнаружили.
Талли сняла с волос Мары резинку, и длинные темные волосы рассыпались по плечам.
– Какая ты красавица. Все парни в группе по тебе с ума сходить будут. Уж поверь мне.
– Спасибо.
– Впрочем, какое нам дело до психованных парней. Я просто так сказала.
– Я иду на групповую терапию. Я псих, – тихо сказала Мара.
– Ты не псих – у тебя горе. Такое с каждым может произойти. Пошли, нам пора.
Вместе они дошли по Фёрст-стрит до самого старого в городе района, площади Пайонир-сквер, и остановились возле с виду заброшенного кирпичного дома, явно пережившего еще Великий пожар[4].
– Хочешь, я с тобой пойду?
– О господи, нет, конечно. Тот парень, ну что с накрашенными глазами, уже и так меня маменькиной дочкой считает. Мне только няньки не хватало.
– Какой парень? Которого мы в приемной видели? Эдвард Руки-Ножницы? И кому какое дело, что он там себе подумает?
– Просто неловко получится. Мне восемнадцать лет.
– Ладно, поняла. Хорошо. Может, если с него краску смыть, то будет Джонни Депп. – Талли посмотрела на нее: – Ты ведь помнишь, как до моего дома дойти? Восемь кварталов по Фёрст-стрит. Привратника зовут Стэнли.
Мара кивнула. Мама ни за что не разрешила бы ей в одиночку бродить в темноте по этому району.
Внутри здание выглядело так же, как и многие другие кирпичные дома на Пайонир-сквер, – темное, с длинными узкими коридорами без окон. На потолке одна-единственная лампочка, дающая лишь скудное пятно света. В вестибюле большая доска, утыканная объявлениями – и о собрании анонимных алкоголиков, и о потерянных собаках, и о продаже машин.
Мара спустилась в подвал, где висел слабый запах плесени, и остановилась у двери с табличкой «Групповая терапия для
