Жар - Тоби Ллойд
Эрик повернулся к жене и пожал плечами. Посмотри, до чего твой сын раздражительный. Пытаешься с ним общаться как с взрослым, а он заливается краской и орет на тебя. Тогда Товия и заметил, что Эрик держит в руках «Письма к Милене», на ламинированной обложке стоял штамп Ислингтонской публичной библиотеки.
– Ты полагаешь, еврей не может ненавидеть своих же? Почитай Отто Вейнингера. Почитай Карла Маркса: это ведь он сказал, что деньги – единственный бог, которому мы поклоняемся. Думаешь, Кафка писал только всякий бред о людях, превратившихся в насекомых? Тогда почитай это.
Эрик театрально поднял книгу. Весь мир для него был залом суда, а сам он вечно взывал к рассудительности незримых присяжных. Настоящие же присяжные, те, кто распоряжались судьбой его подзащитных, в лучшем случае идиоты, в худшем – умышленные вредители. Но присяжные духа, присяжные Бога непогрешимы. Товия покачал головой.
–Сборник писем. Адресованных, между прочим, замужней женщине. Шиксе. Ну да не будем об адюльтере, лучше прочитаем, как Франц Кафка представлял себе хорошее любовное письмо. Я цитирую.– Чтению предшествовал кашель. Товия видел, что текст под отцовым большим пальцем подчеркнут черными чернилами.– «…порой мне хочется их всех (в том числе и себя самого) именно как евреев затолкать в ящик комода, подождать немного, потом чуточку выдвинуть ящик и посмотреть, успели они все задохнуться или нет, и если нет, снова задвинуть ящик и вот так продолжать до конца…»[38] – Эрик поднял глаза от страницы и посмотрел на сидевшего напротив сына. – Прелесть, правда?
– Покажи.
Товия выхватил у него книгу и прочел про себя цитату. Если Товия и нуждался в доказательстве величия Кафки, то сейчас его получил. Образ огромного комода, битком набитого всевозможными евреями, которых Товия видел только на фотографиях – евреями из гетто, евреями, смотревшими смерти в лицо, – был перед ним, настоящий, как его руки. Точно Кафка сумел без слов передать эти кошмары прямиком в сознанье читателя. Какой писатель на это способен?
Товия положил раскрытую книгу на стол. На задней обложке была фотография его героя: прилизанные волосы, затравленный взгляд, лицо непроницаемо как всегда.
–Это было написано в 1922-м. Я скажу одно: Кафка опередил время. Гитлер в 1922-м был еще уличной шпаной.
– Нельзя же сравнивать Кафку с Гитлером!
– Почему нет? Их мысли сходятся.
– Да, но Гитлер действительно это сделал. И у меня в голове не укладывается, что приходится тебе это объяснять.
– Я сужу политика по его поступкам, принципам и речам. А писателя по его фантазиям. Разве это не резонно?
– Нет!
Товия почувствовал, что на лбу его выступил пот. А ведь Эрик даже ни разу не повысил голос. Наоборот, говорил мягче обычного, словно пытался убедить Товию в своей правоте.
– Как думаешь, что бы сказал зейде, узнай он, что ты читаешь Кафку?
– Не надо всюду приплетать зейде. Это нечестно.
–Нечестно, да? Я читал и перечитывал черновики твоего сочинения, поправлял пункты закона и верил, что мы с тобой на одной стороне. А оказывается, я просто шмук[39]! Это, по-твоему, честно? И вот еще что. Ты кричишь на меня в моем собственном доме, кричишь на мать. Как ты думаешь, каково нам видеть, что ты боготворишь такого человека, как Франц Кафка?
Товия взглянул на мать, ожидая увидеть проблеск сочувствия. Но она мрачно хмурилась, как и Эрик. В материнских чертах Товия увидел Элси. Последнее время они стали очень похожи. Брови, тонкие губы. При мысли о сестре, которую снова сдали в очередную убогую лечебницу, Товия пришел в ярость. Ведь они с Элси выросли в одном доме. И Элси наверняка чувствовала то же, что и Товия.
–Я скажу тебе кое-что, о чем умолчал Брин Коэн, – произнес Товия. – Кафка еще написал рассказ под названием «Приговор». Ты его читал? Там отец велит сыну совершить самоубийство. Угадай, что сделал сын?
Эрик развалился на стуле.
– Полагаю, сын, как послушный еврейский мальчик, сделал, что велел ему папа. – Эрик расхохотался. Ничьи шутки не забавляли его так, как собственные.
* * *
В день собеседования Товия проснулся до света. Движимый нервозностью, раздернул шторы, но за ними была темнота; пока Товия одевался, небеса обрели рассеянный серый цвет. Поезда ходили без опозданий, найти нужное место по распечатке с описанием, как пройти, оказалось проще, чем он полагал. В колледже Товию ждали к десяти, но он прибыл в девять с небольшим. В списке, прикнопленном к главной доске объявлений, значилась его фамилия (правда, с ошибкой). Выяснилось, что в тот день ему предстояли два собеседования и, возможно, его попросят назавтра пройти третье. В кабинете, служившем загончиком для абитуриентов, Товия познакомился с девицей-шотландкой, она рассказала ему все о структуре колледжа и шуточно описала, как в поезде ее стошнило съеденным за завтраком. «А если примут, нас ждет посвящение в студенты. Ох уж эти традиции. Любопытно, что в студенты посвящают, как в рыцари, а в школьники – нет». Она преувеличенно убивалась, что не поступит, хотя Товия не сомневался, что все у нее получится. Общаться с ней было настолько легко, что Товия толком не обратил внимания на то, какая она красавица.
Вскоре его провели в кабинет, обшитый дубовыми панелями, там его встретили два преподавателя, мужчина и женщина. Мужчина был немолод, лет шестидесяти, в твидовом пиджаке. Женщине, казавшейся странно-крошечной в большом кресле, было около тридцати. Центральное место в кабинете занимал кожаный диван; кресла преподавателей были повернуты лицом к нему. Вдоль стен тянулись ряды книг, сильно пахло ароматической смесью из сушеных цветов.
Всего-то и нужно – выдержать собеседование, подождать девять месяцев, и свобода. Товия сел на диван, преподаватели подались вперед, оперлись подбородком о кулак. Женщина все пыталась достать что-то застрявшее в ее спутанных волосах, мужчина то скрещивал, то выпрямлял ноги.
Сердце Товии трепетало. Такого волнения он не чувствовал с самой бар-мицвы, когда читал Гафтару[40] перед толпой прихожан и ему казалось, будто изо рта его вот-вот пойдет пена.
– Я так понимаю, вы читали Шелли, – сказала преподавательница.
И Товия пустился в объяснения, чем ему близок Шелли. Интеллектуальными притязаниями, нежеланием принимать на веру старые истины, ловкостью, с какою он обходил строгие правила традиционной поэзии, дабы насытить ее сложными рассуждениями о природе сущего. Преподавательница в ответ одобрительно кивала. Порой задавала наводящие и уточняющие вопросы, но без тени высокомерия. Напряжение ушло. И когда Товия обсуждал давно усопшего поэта с настоящей научной сотрудницей, которая явно воспринимала его слова всерьез, им
