Жар - Тоби Ллойд
Преподаватель не прерывал их беседу. Но когда повисло молчание, взглянул на лист бумаги, лежащий на подлокотнике его кресла. Товия узнал свое сочинение: порядок абзацев – даже низом вверх – был пугающе знаком. Пожалуйста, только не зачитывайте его вслух, подумал Товия.
– Вы вот тут пишете, что «затея модернистов была отравлена вредоносными политическими идеями, распространенными в те годы». Я хотел уточнить, о каких именно вредоносных идеях речь?
Товия вспомнил, что один из присутствующих преподавателей специализируется на литературе рубежа XIX–XX веков. Полемизировать с ним Товии не хватит познаний.
– Я имел в виду фашизм. Главным образом.
–Главным образом. То есть вы хотите сказать, что идеология партии головорезов Муссолини повлияла на таких разных писателей, как Джозеф Конрад, который жил в Пимлико, и Уильям Фолкнер, обитавший в Алабаме? Как-то странно. Что им за дело до того, что происходит в Италии?
Товия почувствовал, что сутулится, и резко выпрямился.
– Я скорее имел в виду, что те идеи, которые фашисты в Италии, в Италии и в Германии, то есть идеи, которые впоследствии переняли фашисты, уже были распространены в творческих кругах, преимущественно, э-э, в Европе. И в Америке.
Преподаватель подвинул очки к переносице, чтобы читать дальше.
– «В творческих кругах, преимущественно, э-э, в Европе». Не могли бы вы привести пример?
Молчание неприлично затянулось. Товия потерял нить того, о чем его спрашивают.
– Пример европейской страны?
– Ха-ха. Нет. Пример идей, которые были распространены в творческих кругах Европы. Вы же именно это сказали?
– Во-первых, антисемитизм.
Это тяжкое слово вырвалось у него, прежде чем он успел сообразить, что говорит. Товия сразу же пожалел о сказанном. И почему он не назвал Дарвина или Ницше? Как утомительно играть роль ущемленного еврея, оскорбленного теми, кого давным-давно нет на свете. Жаловаться, словно рассчитывая на особое отношение.
У Товии сжалось сердце. А от следующего вопроса оно сжалось еще сильнее.
– Вы же, кажется, сын Ханны Розенталь? – уточнил преподаватель. – Я читал ее книгу. О вашем дедушке, правильно? По-моему, очень неплохо. В тех местах, где она не впадает в слащавую сентиментальность.
Товия все хуже соображал, о чем они говорят. При чем здесь его мать? Ему показалось, что упоминать о ней в такой ситуации противозаконно, однако вслух он этого не произнес. «Какие еще законы? – прогремел в его ушах голос Эрика. – Когда лицо, принимающее решение, признает оное решение заведомо справедливым, закон не действует. Только личная прихоть. Взять хотя бы Гитлера со Сталиным. Взять хотя бы непогрешимость папы римского». Преподаватель переглянулся с коллегой, и следующий вопрос задала она:
– То есть вы утверждаете, что антисемитизм – неотъемлемая составляющая модернизма? Я не говорю, что вы неправы, просто пытаюсь понять вашу позицию.
Товию бросило в жар, захотелось снять свитер. Нужно было сосредоточиться.
– Осознанно – нет, но эта тема то и дело всплывает. Паунд, Элиот, Лоуренс, все они были бытовыми антисемитами. Йейтс восхищался праворадикалами…
–Погодите, вы тут несколько избирательны,– перебил преподаватель.– Да, Элиот действительно писал о «крысах под опорой, еврее – под человечеством»[41], но фашистом он не был. И в пьесе «Камень» высмеял Мосли с его чернорубашечниками. А как же прочие писатели, не укладывающиеся в эту картину? Оден был коммунистом, открыто выступал против нацистов. Томас Манн бежал из гитлеровской Германии. Вирджиния Вулф вышла замуж за еврея. Отсюда и волчья фамилия, а? И главный герой самого важного романа Джеймса Джойса, основного модернистского произведения, написанного по-английски, – семит.
С тех пор как преподаватель упомянул о Ханне, мысли Товии блуждали. Если бы только он не был таким трусом. Если бы ему хватило духу сказать родителям, что он считает их образ жизни невыносимым, – и выдержать последствия. Но он вечно все терпит и притворяется не таким, какой есть. Даже когда отец рассмеялся ему в лицо, Товия просто стоял и молчал.
Университет представлялся ему избавлением. Возможностью убежать и от дурной родительской набожности, и от невежества сверстников. Главное – этот шанс не прощелкать. И пусть этот тип сколько угодно зовет Леопольда Блума «семитом», если ему так хочется. Пусть называет «волчьей» фамилию Леонарда Вулфа. Пусть увлеченно цитирует злобные строчки Элиота.
Снова вступила преподавательница:
– И это не говоря о писателях, особенно европейских, которые сами были евреями. Тот же Пруст, Элиас Канетти, Франц Кафка…
– Кафка был антисемитом, – вставил Товия, впервые перебив своих собеседников.
– Кем-кем? – спросил преподаватель.
– Антисемитом, – уже увереннее повторил Товия.
– Вы же в курсе, что Кафка был из еврейской семьи? Его отец был шухером. – Товия не понял, что имел в виду преподаватель, и тот пояснил: – Резником. Который следит за тем, чтобы все было кошерно.
Его дурацкая шутка ввергла Товию в ярость. Он, разумеется, знал, что эта профессия называется «шойхет». טַחוש. Более того, он знал, как произносится это слово. Что себе думает этот гой?
–Да, я знаю, что Кафка еврей. И все равно взгляды у него были антисемитские,– заявил Товия, дивясь своему тону. Раздраженному, почти гневному.– Он написал письмо какой-то женщине, своей подружке. Не то Марине, не то Елене, как-то так.
– Милене, – подсказала преподавательница.
– Без разницы! И в этом письме он говорит, что хотел бы убить всех евреев, в том числе и себя. Вы знали об этом?
Товия понимал, что раздражение выйдет ему боком. Но до чего же приятно злиться – все лучше, чем сбиваться, мямлить и заново начинать каждое предложение с середины. Преподаватель, казалось, готов был расхохотаться. Он хотел было что-то сказать, но коллега опередила его:
– Я не помню письмо, о котором вы говорите, – ответила она, – но, судя по всему, Кафка, видимо, пошутил. У него было странное чувство юмора, исключительно нездоровое. К тому же нельзя забывать, что мы читаем эти тексты уже после Холокоста. И смотрим на подобные опрометчивые замечания иначе, нежели современники Кафки. И наверняка он был бы в ужасе от Гитлера, если, конечно, дожил бы до его возвышения. В конце концов, весь корпус его произведений не что иное, как осуждение злоупотребления властью.
Товия замялся. Загвоздка в том, что он был согласен с преподавательницей. Кафка отнюдь не чудовище, одержимое геноцидом. Он был невероятно талантливым фантазером, пророком, которого преследовали мрачные видения. Товия все это знал и не нуждался в том, чтобы какие-то гои ему это объясняли здесь, в Оксфорде, в этом старинном колледже. Но он по-прежнему кипел негодованием. Преподаватель пробежал глазами его сочинение в поисках новой
