Натюрморт с торнадо - Э. С. Кинг

– Хорошо?

– Хорошо, – ответил Брюс, и они обнялись.

А потом начали нахваливать моего дельфина.

Мама направилась обратно в номер, оглянулась на Брюса и спросила:

– Десять минут?

– Хорошо, – сказал он.

Но мы не прождали десять минут.

Мы стояли снаружи и слушали, как они ссорятся. Папа сказал, что мама подрывает его авторитет. Мама сказала: «Какой авторитет? У нас отпуск!» Папа сказал, что она совершенно прекрасно знает, что он имеет в виду. Мама сказала: «Мне кажется, тебе становится хуже, Чет. Мне кажется, тебе стоит остановиться и вспомнить, зачем мы здесь».

– И зачем же мы здесь, Хелен? – заорал он.

– Чтобы тебе помочь, – сказала она. – Чтобы помочь тебе расслабиться.

– И ты думаешь, я могу расслабиться, когда ты подрываешь мой авторитет? Думаешь, я могу расслабиться, когда ты выступаешь тут мне перед детьми?!

На этом месте Брюс трясущейся рукой приложил карточку к дверной ручке, и мы вошли в номер. Десяти минут не прошло. Скорее пять.

Мама сидела на диване. Папа стоял над ней с распростертыми руками, для убедительности. Когда мы вошли, он опустил руки к бокам и направился в родительскую спальню. Ладони он сжал в кулаки. На нас он даже не взглянул.

Мама сказала:

– О, привет, ребята! Собирайтесь на пляж!

Я, потому что мне было десять и хотелось в детский клуб, спросила:

– Но после пляжа я могу пойти в детский клуб, да?

Мама сказала:

– Конечно, милая.

Папа вышел из их спальни и встал как вкопанный.

Брюс сказал:

– Ты хоть когда-нибудь начнешь нормально с ней обращаться?

Второй шанс

Мама встретила десятилетнюю Сару. Это все, что крутится у меня в голове, пока я стою в дверях и смотрю на них. Мама – новая мама. Это не та же мама, которая была у десятилетней Сары. Теперь она хочет развлекаться и что-нибудь поделать. В данную конкретную минуту она хочет пойти с десятилетней Сарой в кино.

Признаю, я немножко ревную.

Я наконец вернула себе маму – частично – своим экзистенциальным кризисом, а теперь десятилетняя Сара пожинает плоды моих усилий.

– Ты уверена, что не хочешь пойти с нами?

– Что вы собираетесь смотреть? – спрашиваю я.

– Что угодно. Ближайшие сеансы, – говорит мама.

– Мне правда стоит поспать, – говорю я.

Десятилетняя Сара держит маму за руку. Я это помню. Я помню, как держалась за мамину руку. Между тем временем и этим тонкая прослойка – такая тонкая, что я ее не вижу. Но она есть. Я не знаю, что мне делать.

Когда мама на прошлой неделе спросила, как я хочу развлечься, я не смогла ничего придумать. Я не знаю, что такое развлекаться. Ну, видимо, развлечение – это поход в кино.

Мама смотрит в телефоне расписание сеансов. Десятилетняя Сара заходит на кухню за стаканом воды. Я остаюсь в гостиной, с моей мамой и кусочком салфетки, который все еще липнет к телевизору.

Мама поднимает голову и говорит:

– Я не очень понимаю, что сейчас происходит.

– Что-то странное.

– Это второй шанс, – говорит она.

– Мне ты тоже нужна, – говорю я.

– Мы чем-нибудь еще займемся на этой неделе. Сходим в музей, например.

Мне нравятся музеи. Я обожаю музеи. Но в музее мне не найти ответов.

Мои ответы прячутся где-то еще.

Может, в Брюсе.

Может, в десятилетней Саре.

Может, просто у меня внутри, потому что только я знаю все детали про себя. Но между мной и мной тонкая прослойка. Я – как будто маленькая я внутри большой меня, и я держу над головой зонтик, и дождь – из фигни, и я есть дождь, и я есть зонтик.

Клей Хелен

Нет ничего, что я ненавижу больше, чем вранье. Особенно в занятой приемной скорой помощи. Мне приходится работать с людьми, которые работали медсестрами дольше меня и все равно врут мне в лицо. Не записывают все детали, хотя врут, что записали. Берут перерывы проверить телефон или запостить что-нибудь в Социалке и врут, что ходили в туалет. Единственное, что я ненавижу больше вранья, – это ленивые люди, которые врут, что не ленятся. И при этом – вы посмотрите на мою жизнь. Посмотрите. На. Мою. Жизнь.

Вы думаете, что я ненавижу Чета, потому что он ленивая задница. Потому что он пожимает плечами. Вы думаете, это потому, что он не пылесосит нормально, и потому, что он не убирает кусочек салфетки, который Сара налепила на телевизор. Но, хотя я не уважаю лентяев, я ненавижу Чета не поэтому.

Вы думаете, мне сложно угодить.

Но вы не знаете всей истории.

Мне не стыдно рассказывать о своих чувствах, но стыдно рассказывать, откуда они берутся. Мне стыдно за свои неверные решения. Мне стыдно, что я влипла и что я сама – клей.

Девятнадцать лет. Меня никогда раньше не били. Ни дети в школе, ни родители, никто. Я училась на медсестру. Чет – в колледже, жил вне кампуса в старом доме у Темпльского университета. Район был неблагополучный, и он не отпускал меня до дома одну. После второй моей ночевки он купил мне маленький перцовый баллончик, который крепился к ключам, и мне это показалось милым. В Чете было много милого. Он любил лежать в обнимку, и те же сериалы, что я, и ходить по Центр-Сити за ручку, болтая обо всем на свете.

Мы прожили в этой квартире у Темпльского университета три года. Мы поженились в ратуше, и Чет не сказал об этом маме. Я была беременна Брюсом, когда мы съехали. Но до этого… До этого бывало плохо. Чет напивался и становился смурной. Он устраивал мне выговоры, а я сваливала это на пьянство: он студент и пьет только на выходных. Он просто не умеет пить. Он просто придуривается. Он часто надо мной издевался, чересчур. Его любимой темой был мой неизбежный роман с врачом.

– В медсестры идут, только чтобы захомутать врача, – говорил он.

Постоянно. Он говорил это постоянно.

Я понятия не имею, почему на этом моменте не разглядела, что с ним будут проблемы. Но я решила, что это он показывает свою слабость. Моей задачей было доказать, что я люблю его, а не какого-то гипотетического врача.

Но он был трезв, в тот первый раз.

Я приготовила ужин на двоих. Он пришел домой с занятий, и, хотя настроение у него не слишком радужное, когда он увидел зажженные свечи и передержанный в духовке ростбиф, то был вполне мил.

Я сказала что-то не то.

На самом деле причиной никогда не бывает «что-то не