Багаж - Моника Хельфер
— Ах вы, четверо сироток!
Это было очень неприятно. Мы еще недавно навещали ее в больнице, и она выглядела оживленной, прямо-таки эйфоричной. Но потом ей стало плохо, и нас выпроводили из палаты. Теперь я знаю, что такое бывает от морфия.
В нашем классе собирали с каждого ученика по два пятьдесят на венок, для меня это было мучительным стыдом, я готова была выпрыгнуть из окна, чтобы только не знать этого. Лучше было бы мне тогда умереть и улететь вместе с ней на небо.
Когда Грете умерла, все ее братья и сестры были еще живы, королева Грете ушла первой. И когда это случилось, ее сестры и братья, а также мы, ее дети, две мои сестры и брат, словно выпали из мира, как будто мы не знали, что она была больна, как будто не было болезни, которая вела к смерти, как будто не было и смерти. Этот день мне никогда не забыть: одна подруга рассказывала мне про свою собаку, которую ей подарили. Она непременно хотела мне ее показать. Сейчас же. Немедленно. Мне пришлось сперва провожать ее домой, полюбоваться там собакой и потом снова бежать к моей тете, чтобы поспеть к обеденному столу. Мои сестры и я жили тогда у тети Катэ, потому что наша мать лежала в больнице. На обед была отварная картошка с морковью и кусок говядины, который перед этим вываривался в супе, и его сухие волокна застревали в зубах. Это была суббота. Когда я пришла домой, мои сестры бились головой о стену, тетя Катэ плакала, роняя слезы в суп, а я не знала, что случилось. Да, и тогда они сказали мне шепотом. Наша мама умерла.
— Умерла наша Грете.
И потом опять была зима. И у них опять ничего не было. Даже шкурки от сала, которая свисала бы в кухне с потолка. Последняя картошка была уже непригодна в пищу.
На улице шел снег. Он валил так густо, что из кухни уже нельзя было разглядеть источник. Лоренц шел из школы. Время было к вечеру. Он стряхнул снег с волос и отложил свои школьные вещи в кухне. Молча кивнул матери, у которой, как всегда, сидела на коленях Грете. Катарина делала с Вальтером домашнее задание. Лоренц пошел в хлев, сказал Генриху, что сам все сделает, а Генрих пусть, дескать, идет в дом и прихватит с собой дров для печки. К этому времени Генрих уже во всем слушался младшего брата. Он свистнул собаку и удалился с ней. И ничего не спросил. Лоренц выждал. Топал ногами, чтобы не замерзли. Он хотел дождаться, когда тень от горы накроет долину сумерками. И тогда сделал то, что накануне ночью продумал в малейших деталях. Он заранее к этому подготовился, еще с утра приготовил пару толстых носков и припрятал их в сарае, а к ним еще толстые рукавицы отца, вторую рубашку и длинные кальсоны, которые обычно он никогда не надевал, они казались ему гнусными, другого слова он и подобрать не мог. И теперь здесь, в сарае, он все это надел на себя, в том числе и шапку с ушами на теплой подкладке, тоже отцовскую. Сел на оглоблю ручной тележки и обулся в горные ботинки, опять же отцовские, они были ему велики, но не очень, со второй парой носков в самый раз. Под конец надел на плечи большой рюкзак, пропахший плесенью, который давно не использовался, потому что неоткуда было тащить столько вещей, сколько не уместилось бы в меньшем рюкзачке. И потопал прочь от дома по узкой, проторенной колее в снегу мимо источника вниз, к проезжей дороге. По ней он вошел в деревню, опустив голову от снега, который валился с неба, и прошагал ее всю насквозь до последнего двора на другом ее конце. При этом он громко насвистывал песню, некоторые куплеты даже пел, на улице в это время уже никого не было, но если бы кто ему встретился, Лоренц бы с ним поздоровался, прямо-таки внаглую, громко и отчетливо, так он себе замыслил. На тот случай, если кому-то придется потом про него вспомнить, то не как про человека, который крался, стараясь быть незаметным. А, это Лоренц из «багажа», какой он сегодня веселый и жизнерадостный — так должен был про него подумать встречный человек. Кто весел, тот безвреден. Но никто ему не встретился. В такой-то снежный буран никто и носа из дома не высунет. Но вдруг кто, может, выглянет из окна. Кто-нибудь наверняка смотрит из окна. Пусть видит его, безвредного и, несмотря на плохую погоду, жизнерадостного.
В последнем доме на краю деревни жил его школьный товарищ, единственный, с кем Лоренц время от времени общался. Более того, он был ему очень даже симпатичен, но в моем дяде Лоренце еще с тех пор укоренилось убеждение, что он должен держаться от всех подальше, а значит, ни к кому не должен привязываться. Вот и к Эмилю тоже. Хотя Эмиль был ему все-таки симпатичен. Лоренц помогал ему решать примеры на счет, и тот благодаря ему не раз получал хорошие оценки. Когда Лоренц подошел к дому, было уже темно. Он постучался в дверь железным кольцом.
Открыла мать Эмиля. Лоренц быстро стянул с головы шапку. Чтобы она его сразу узнала, а не спрашивала, кто это, и не пугалась.
— Чего тебе? — спросила она, не называя его по имени.
Он это воспринял как оскорбление. И ответная злость взорвалась у него в горле, но он ее затормозил у кадыка. Сглотнул и принял такой жизнерадостный вид, на какой только был способен. И сказал, что дома не нашел свой учебник по чтению, наверное, Грете его куда-то засунула, такая девчонка, все утаскивает, и потом не найдешь, уж завтра-то он его точно найдет, но уже только после школы, а ему к завтрашнему дню надо прочитать две страницы, а в чтении он не особенно силен, вот кто-то силен в счете, а кто-то в чтении, и он предпочел бы лучше читать, чем считать… и так далее. Он говорил то, что заранее продумал накануне ночью и все это про себя проговорил. И пускай это была лесть, именно на нее он и рассчитывал. Он знал мать Эмиля и знал, что она удивляется его способности хорошо считать, но и завидует,
