Бестеневая лампа - Иван Панкратов
Липатов встал, поправил пиджак и брюки, подошел к Зубареву и, не подавая руки, тихо сказал:
— Я такое не забываю.
— Я тоже, уважаемый, — ледяным голосом ответил полковник. — И это я еще даже не старался.
Липатов и Сильченко вышли в приемную, на ходу о чем-то советуясь. Зубарев прикрыл дверь, повернулся к Платонову и спросил:
— Теперь коньяк будешь?
— Буду, — кивнул Виктор.
Командир достал — на этот раз из стола — ту же самую бутылку, налил. Виктор медленно выдохнул и выпил, чувствуя на языке, а потом и в груди растворяющееся терпкое тепло.
— Божественно, — прищурившись, сказал Зубарев. — А сейчас я тебе кое-что скажу, а ты меня внимательно выслушаешь.
Платонов поставил бокал на стол и посмотрел на командира.
— Ты никогда и никому… Повторяю — никогда и никому не расскажешь того, что было сейчас в этом кабинете. Никому. Даже самим Терентьевым — ни сыну, ни отцу. Добавил ты мне с его аневризмой головной боли, капитан, ох, добавил. Но с другой стороны, а нахрена вообще мы здесь тогда?
— Слушаюсь, товарищ полковник, — ответил Виктор. — Разрешите идти?
— Никак нет, не разрешаю. Есть еще одно дело.
Он показал Платонову на свое кресло.
— Садись.
— В смысле?
— Я приказываю, — подтолкнул Зубарев Виктора. — Не бойся, ненадолго. Бери ручку, листок бумаги и пиши.
Платонов аккуратно опустился в мягкое кожаное кресло, протянул руку к органайзеру, взял дорогущую по ощущениям шариковую ручку, клацнул кнопкой и огляделся в поисках бумаги.
— В принтере за спиной возьми… Вот, хорошо… Приготовился? Пиши. В правом верхнем углу. С большой буквы. «Начальнику Военно-медицинской Академии имени Эс Эм Кирова генерал-лейтенанту медицинской службы Гайдару Борису Всеволодовичу…»
Платонов машинально написал пару слов, а потом поднял глаза на командира.
— Пиши-пиши, капитан, — прищурясь, усмехнулся Зубарев. — Они же тебя теперь сожрут, эти окружные крысы. Я же, в общем-то, с заявлением в прокуратуру тебя под танк бросил. Но вот видишь, сразу исправляю ситуацию, высылаю, как декабриста, отсюда куда подальше. Давай пиши — «Прошу зачислить меня в ординатуру…» На что ты там хотел поступить?
— На гнойную хирургию или ожоги.
— Вот и пиши «…на кафедру термических поражений», ну и дальше там, как у тебя в рапорте было.
Зубарев налил себе еще, выпил. Платонов тем временем закончил. Командир взял рапорт, перечитал, забрал у Виктора ручку и написал ниже: «Ходатайствую по существу данного рапорта. Полковник мс О. Зубарев», после чего поставил витиеватую двухэтажную подпись.
— Давай, дерзай, — Платонов видел, что командир немного захмелел. — Может, еще вернешься когда. А теперь вставай с кресла, а то привыкнешь.
Виктор поднялся, уступил место Зубареву. Он держал в руках рапорт, подписанный командиром, и не верил своим глазам. В приемной остановился посреди комнаты, еще раз перечитал сам рапорт и резолюцию на нем. Потом вспомнил, как стоял утром перед командирским столом и просил справедливости.
«А она есть вообще — эта самая справедливость?», — спросил тогда Зубарев.
— Судя по всему, да, — ответил Платонов и вышел на улицу.
12
— …В период становления теории о травматической болезни в Академии было две операционных — одна над другой. Сообщались они между собой голосовой связью, — доцент Тынянкин ходил между столами и вроде бы ни к кому конкретно не обращался, но каждый курсант был уверен, что рассказывают именно ему. — При поступлении тяжелого пациента с сочетанной травмой и травматическим шоком в верхней операционной им занимались по стандартной, имеющейся на тот момент схеме. В нижней — давался наркоз животному, ему наносились аналогичные повреждения и применялись экспериментальные методы лечения. Это давало возможность молодым и пытливым умам ученых сравнивать результаты, которые в итоге вылились в создание этой самой теории.
— Вот суки, — шепнул сзади капитан Малышев. — Собак, небось, мучали.
— Скорее, свиней, — слегка повернув голову, ответил Платонов. — Ну а как ты хотел…
— Тем временем нам пора бы перейти от исторической справки к тому, ради чего вы пришли на мой курс, — Тынянкин вернулся за свой стол. — К предмету, вокруг которого вертится вся гнойная хирургия. Но для начала хотелось бы договориться по терминологии и классификации. Давайте отношения между макро- и микрорганизмом в ране мы с вами назовем инфекционным процессом…
— Вообще-то, Николай Александрович, все так считают, — ехидно сказал кто-то из дальнего угла.
Тынянкин оглянулся на голос, усмехнулся:
— Старик, поверь — это не так. Коллектив кафедры — это как областной драматический театр. Все хотят играть Гамлета…
Большинство курсантов улыбнулись. Слово «старик», произносимое доцентом с лёгкой долей иронии, всегда всех радовало. На лекциях у Тынянкина было интересней всего — настолько глубоко, но одновременно понятно и поучительно давал он материал. Платонов почитал про него в Интернете и знал, что Николай Александрович был советником главного хирурга армии Афганистана последние три года перед выводом войск. Это сильно поднимало и его самого, и уровень доверия к лекциям в глазах аудитории, а сам Виктор часто сравнивал его со своим дедом — и внешне, и по манере разговора они были очень похожи. После лекций у Тынянкина Виктор всегда звонил деду по «Скайпу» — Владимир Николаевич перед его отъездом сумел освоить эту нехитрую программу.
Платонов жил в Питере почти полгода, вспоминая добрым словом и командира госпиталя, и Мишу Терентьева с его отцом. По сути, благодаря той ситуации с Липатовым, он сумел вскочить практически в последний вагон. И Академия приняла его в свои ряды. Лекции, патрули, операции… Операции, лекции, патрули… Он вел больных, дежурил два раза в неделю по шоку вместе с преподавателями, писал работу по сложным видам кожной пластики и надеялся остаться на кафедре. В свободное время, а его за всеми этими делами выпадало не так уж много, он гулял по городу, смотрел, запоминал, дышал ветром с Невы, читал таблички на домах, заходил в музеи, скверы, парки…
Примерно через два месяца после отъезда ему на новый питерский номер позвонил Петр Афанасьевич.
— Нам сделали неплохой протез, — счастливым голосом сообщил он Платонову. — Вы простите, я номер узнал через вашего деда. Сложно было, но у меня получилось. Обещаю не надоедать, но уверен, вам было бы интересно узнать, чем все с Мишей закончилось.
Виктор помнил, что во второй раз довести Терентьева до заживления удалось без всяких приключений. Через три недели он выполнил пациенту отсечение лоскута, написал переводной эпикриз в окружной госпиталь — и сам через десять дней был в Санкт-Петербурге.
— …Очень вашу работу здесь хвалили, — счастливым голосом говорил Терентьев-старший. — Сказали, что лучше, чем получилось, и не сделать. Назначили ему физкультуру, какие-то процедуры для левой руки. Он ее уже почти в кулак сжимает!
Платонов понимал, что локтевая сторона, где были сожжены сухожилия у Михаила, всегда будет отставать, четвертый и пятый пальцы вряд ли работают сейчас или будут работать потом. Если, конечно, не выполнить реконструкцию, не перекинуть части живых сухожилий на ту сторону…
— Я очень рад за вас, Петр Афанасьевич, — искренне сказал Виктор. — Надеюсь, что в дальнейшем все будет хорошо. Извините, но мне надо идти. До свиданья.
Платонов не любил долгих благодарственных разговоров. Они вводили его в какое-то потустороннее состояние — ему не нравилось, когда его хвалили, потому что порой он не понимал, за что, а иногда ему казалось, что он мог бы сделать и лучше. В таких случаях оставалось только радоваться, что пациенты об этом не знают.
…Вопрос из класса вернул Платонова из своих мыслей обратно в аудиторию. Кто-то набрался смелости и спросил:
— Николай Александрович, а что вы думаете об уровне нашей медицины в целом? У вас в академии все хорошо, даже томограф есть прямо в предоперационной.
