Домочадец - Сергей Юрьевич Миронов
Вальтер допил пиво и традиционно закурил гаванскую сигару.
– Я пригласил тебя для серьёзного разговора. Видишь ли, я очень люблю твою мать. И до сих пор считаю бесценным подарком судьбы то, что мне довелось вести с ней совместную жизнь. – Вальтер ослабил галстук. – Вместе с тем, оформляя юридически наши отношения, я предвидел, что эта связь однажды может зайти в тупик из-за моего преклонного возраста. Но что было делать слепцу, одурманенному наркотической красотой твоей ветреной матери? – Вальтер нервно заёрзал на стуле. – В жизни у меня было всё, кроме любви, огромной, всепоглощающей любви, на которую я – седовласый старик – вдруг оказался способен. И вот в один серый дождливый день случилось то, чего я так боялся… Она ушла. Ей так захотелось. То был отчаянный, жестокий поступок. Но я вынес этот удар. Я отпустил её на волю и стал довольствоваться редкими с ней встречами – максимум дважды в неделю. Я пытался исправить это чудовищное положение, когда при красивой жене ощущаешь себя возрастным ухажёром, шансы которого на покорение строптивой дамы сердца ничтожно малы. В этом незавидном положении я и живу по сей день, что лишний раз подтверждает: наши с тобой отношения не зависят от благополучия моей семейной жизни. Я никогда бы не взялся помогать тебе, если бы меня не тронули твои картины.
Итак, сведения Лауша о разладе Вальтера с Анжелой подтвердились. Шмитц тяжело переживал уход Анжелы. Он не скрывал своего несчастья, но держался достойно и даже пытался шутить, что он умел мастерски делать, но я весьма сдержанно реагировал на его остроты. Наконец, Вальтер решил сменить тему разговора:
– Помнишь, я как-то рассказывал о наших соседях по дому. Так вот, кто-то из династии Крёпке объявился в Гамбурге, чтобы склонить меня к дележу дома между нашими семьями. Это своё желание мой новоявленный сосед объясняет исторической необходимостью восстановить семейную справедливость. – Вальтер заказал ещё по пиву. – То, что на склоне лет я посетил родительский дом и сумел в нём задержаться, – это огромное счастье, дарованное Господом и некоторыми влиятельными людьми Дивногорска. Это счастье невозможно описать словами, как невозможно его и с кем-то разделить, тем более что к семье Крёпке у меня до сих пор остаётся непростое отношение, ибо старший из Крёпке – Готфрид – непосредственно виновен в смерти моего отца. У меня имеются доказательства того, что именно он – санаторный хирург, призванный в январе 45-го в Фольксштурм, – вместе с моим отцом держал оборону в укрепрайоне на месте сегодняшнего выезда из Кёнигсберга, я имею в виду дорогу Кёнигсберг-Раушен. В ожесточённом бою мой отец был тяжело ранен, но рана его была несмертельной. Истекая кровью, он продолжал обороняться, но санитарная бригада, как и многие кёнигсбергские начальники в те последние дни противостояния города, более заботились о сохранении своей жизни, нежели о выполнении служебных обязанностей. Город кишел трупами и ранеными, которым не хватало медицинской помощи. И потом, кому были нужны эти люди, заваленные под раскрошенным кирпичом в оборонительных сооружениях, брошенные на погибель в окопах без воды и пищи? Город был практически сдан. Его защитники, попавшие в плен, думали только о том, чтобы выжить.
Вальтер расплатился с Лоренцо, щедро наградив его чаевыми.
– Я не знаю дальнейшей судьбы Готфрида Крёпке. Скорее всего, он был пленён и, отработав лет десять в сибирских лагерях, эмигрировал в заштатную страну Нового Света. Но вполне вероятно, что он сгинул в тех лагерях, как тысячи немецких солдат. Не знаю я и дальнейшей судьбы его сына Алоиза.
Про письмо Лауша я Вальтеру ничего не сказал. Но у меня сложилось впечатление, что он недооценивал серьёзности намерений самозванного претендента на дивногорский дом. Оголтелая самоуверенность во все времена обрекала на погибель маститых полководцев, и Вальтер, протянувший далеко на Восток свою финансовую империю, мог в любой момент нарваться на неприятный сюрприз со стороны коварного недоброжелателя, коим предстал передо мной в своём язвительном письме Увэ Лауш. Но Вальтер считал свои позиции в Дивногорске непоколебимыми. Не от того ли, чувствуя себя главным лицом на опустевшей к осени Морской улице, он желал знать всё обо всех или по крайней мере самое важное? Пару раз я представлял Вальтера в каком-то космическом сверхобтекаемом кресле у громадного телевизора, на плоском экране которого демонстрировался фильм о моих полуночных художественных мытарствах. Таким образом, просматривая вновь и вновь поступающие сюжеты, он хотел удостовериться, буду ли я продолжать писать, не остановлюсь ли на достигнутом, считая свою выставку почти свершившимся фактом, а картины, отобранные для экспозиции, – пиком весенне-летнего периода, по окончании которого наступает праздная маета, а проще – леность. Но, повторюсь, я писал не для выставки. Как только я мысленно проникал в завтрашний день, а завтра с Францем мы собирались в выставочный зал, меня охватывали сонмы сомнений относительно резонности проведения вернисажа. Мог ли я спокойно разгуливать по залам галереи и застенчиво улыбаться приглашённой публике, в то время как Анжела больше не жила с моим отчимом и вообще неизвестно, где она находилась и кто был её новым поклонником? За последние полгода она прислала мне лишь одно письмо.
Глава 14
Появление постороннего в апартаментах «Союза немецких студентов» вызвало на этаже глухие флегматичные эмоции.
– Привет. Как дела? Ты – откуда? – слышал я от каждого встречного в коридоре.
– Оттуда, из России, – давал я краткие разъяснения по существу дежурных вопросов.
Проявлений активной жизни днём на этаже не наблюдалось, но грязная посуда в мойке на кухне почему-то к вечеру выстраивалась в устрашающем пирамидальном порядке, грозящем в случае обрушения доставить массу лишних хлопот дежурному по этажу. На столь ответственном посту дежурство велось каждый день.
Моё поселение в студенческой компании Вальтер объяснил желанием погрузить меня в демократичную молодёжную среду. Он считал, что в Дивногорске мне не хватало полноценного общения. Я был не против благородного плана Вальтера, но уже на второй день моего пребывания в «Союзе» стало ясно, что никакого общения у нас не получится, если таковым не считать обмен приветственными фразами в коридоре. Здесь было не принято развлекать гостей и не одобрялось проявление повышенного внимания к иностранцам.
Вечерами в небольшой гостиной собирались пять, максимум семь студентов, двое-трое из которых жили в другом общежитии и заходили проведать перед сном знакомых. В углу зала стояли пластмассовые ящики с пивом. За ночь оно прекрасно расходилось. В конечном итоге пустые бутылки возвращались в ящики, а в списке любителей пива (он лежал при входе у телефона) напротив имён квартирантов росли отметки о количестве опустошённых бутылок, за что потом
