Высохшее сердце - Абдулразак Гурна
Мои успехи в колледже были вдохновляющими, но я подозревал, что мне завышают оценки с целью меня подбодрить. Я учился в основном с теми, кто, как и я, однажды уже потерпел неудачу и решил попробовать снова; это не значило, что среди нас не было толковых и способных, но наши учителя, возможно, опасались, что нам не хватает уверенности в своих силах. Когда на меня нападали сомнения или задание оказывалось очень уж сложным, я напоминал себе о перспективах, которые передо мной открываются. Я поступлю в университет и буду вести жизнь разума вместе с теми, кто ценит его благородные искания превыше всего.
Год в Доме ОАЕ пролетел стремительно. Я много работал, привыкал к независимости, изучал то, что мне нравилось, и перенес безответную любовь.
Дорогая мама!
Ты отправила меня в эту даль во имя любви. Ты сказала, что хочешь моего счастья, но на самом деле разрешила дяде увезти меня, чтобы сама могла жить спокойно. Иногда я впадаю в ужас от мысли, что никогда больше тебя не увижу и что именно этого ты и хотела, но потом ужас проходит, и я возвращаюсь к своим трудам, потому что у меня нет другого выбора. Иногда я слышу в темноте твой голос. Я знаю, что это ты, голос у тебя немного охрипший, точно со сна, но я знаю, что это ты.
* * *
На второй год жильцы в Доме ОАЕ поменялись. Алекс вернулся в Нигерию, чтобы там жениться, и его место занял другой нигериец по имени Амос. Вздорный и агрессивный, он чистым нахрапом задавил весь дом и отравил его атмосферу, подогнав течение нашей жизни под удобные ему мерки. Когда мы с Питером смеялись или просто выглядели веселыми и довольными, он сидел с мрачным видом, а потом набрасывался на нас с саркастическими замечаниями и издевательскими шуточками. Это был плотный и коренастый парень, пышущий энергией, и у него, наверное, хватило бы сил одолеть любого из нас. Казалось, он умеет только спорить и препираться, причем так, будто от этого зависит его личное благополучие. Даже мистер Мгени спасовал перед его натиском и теперь заглядывал к нам лишь тогда, когда знал, что Амоса нет дома. Стоило Амосу вернуться, как телевизор начинал орать, потому что он любил слушать новости; весь холодильник был забит его пакетами и кастрюлями. Музыку он не одобрял и требовал приглушить, алкоголь внушал ему отвращение, и он корчил гримасу, если кто-нибудь открывал при нем банку пива. В церковь он ходил регулярно и был ярым антиисламистом. Когда в новостях попадалось что-нибудь имеющее отношение к исламу, и я оказывался рядом, он нападал на меня так, словно я единственный мусульманин во всем Лондоне и лично несу ответственность за то, что ему не нравится.
— Все мусульмане — фанатики, империалисты, расисты! — восклицал он, яростно выкатывая глаза. — Они пришли в Африку и разрушили нашу культуру. Они подчинили нас себе, украли наши знания и изобретения и превратили нас в рабов.
Я не понимал, почему заслуживаю гнева Амоса больше, чем Мэнни, который тоже был мусульманином и при этом сыном имама, знаменитого своей набожностью, или больше, чем несколько миллионов других африканцев, исповедующих ту же религию. Однако Питер оказался для Амоса крепким орешком, и несколько вечеров они спорили и кричали друг на друга с таким пылом, что дело едва не доходило до драки.
— Какие такие изобретения они у вас украли? Что ты несешь? — возмущался Питер. — Единственное, что изобрели африканцы, — это ассагай, и его придумали мы. А чем вы занимались все это время? Продавали друг друга за побрякушки!
— У вас, южноафриканцев, нет чувства истории, — язвительно отвечал Амос. — Белый человек съел ваши мозги много поколений назад.
— Ты прав, мы дерьмо, — соглашался Питер. — Но мы, по крайней мере, признаем это, а не выдумываем историю, которой не было.
— Ты просто закомплексованный кафр, дружище, — говорил Амос.
— Какой я тебе дружище? Я не дружу с упертыми психами.
Амос снимал ремень и угрожающе покачивал пряжкой, но держался от Питера в стороне, и Питер игнорировал эти выпады. Мне громкие разглагольствования Амоса были так противны, что я часто уходил от них в свою комнату, и это не приносило моим штудиям ничего, кроме пользы.
Я не навещал дядю Амира и тетю Ашу с тех пор, как покинул дом в Холланд-Парке, и мой новый адрес был им неизвестен. Бумагу для продления действия финансовой гарантии я отправил в посольство. Поначалу у меня не хватало духу на новую встречу с ними, и к тому же я слишком хорошо помнил резкие слова, напоследок сказанные мне дядей. Постепенно причин не возобновлять наше общение становилось все больше: я стыдился своего провала в колледже, злился на них за то, что они заманили меня сюда, меня раздражала их самовлюбленность, и я ровным счетом ничего не был им должен. Поэтому я очень удивился, получив перед Рождеством письмо с гербом посольства в Риме. По-видимому, мой адрес они узнали от матери.
Имя дяди Амира значилось на фирменном бланке как имя его превосходительства посла, так что он наконец выполнил свое обещание стать большим человеком. Письмо было написано от руки дядей Амиром; он желал мне успехов в учебе и во всем, что я теперь делаю, и сообщал мне свои новые координаты. Рим! Туда я съездил бы с удовольствием. Я с удовольствием съездил бы куда угодно, так надоело мне тянуть свою лямку в Лондоне. Слушайся я дяди и тети, в этом году мог бы провести рождественские каникулы в Риме. Я послал дяде открытку с видом Лондонского моста, поздравил его с новым назначением и попросил передать наилучшие пожелания тете Аше и детям. Что еще я мог сделать?
Летом я сдал вступительные экзамены в университет и был принят. Узнав об этом, Мэнни молча обнял меня и легонько поцеловал в обе щеки. С лица Питера не сходила ухмылка, а потом он потащил меня в турецкое кафе на праздничный ужин и битый час — первый из многих часов, посвященных таким разговорам, — давал мне полезные советы о студенческой жизни. Я написал дяде Амиру, что меня приняли в университет и я начну учиться там через два месяца. Спустя несколько недель я получил из Рима еще один конверт с посольским гербом. Я догадывался, что найду внутри, и немного подержал его в руке, размышляя о дяде, которого когда-то любил. «Дорогой Салим, — говорилось
