Сны деревни Динчжуан - Янь Лянькэ
Линлин принесла в дом лихоманку, а следом завела шашни на стороне – если Дин Сяомин узнает, быть беде. И шашни Линлин завела не абы с кем, а с мужниным двоюродным братом Дин Ляном – а это совсем беда. И ничего уже не попишешь, остается только плакать, плакать во весь голос, и Линлин зарыдала во весь голос, а дядя дубасил в дверь, бился в окно, и тогда дед мой наконец услыхал шум и вышел из своей сторожки. И понял, что дядя уходил по ночам не затем, чтобы поболтать с приятелями или поиграть в шахматы, – он уходил, чтобы блудить с Линлин.
Дед в гневе шагал к кладовке, и толпа сама собой расступалась, давая ему пройти. И все затихли, глядя на деда, ждали, что он будет делать. И в тишине услышали из кладовки дядин голос:
– Отец…
Дед остановился у двери и сказал, задыхаясь от злости:
– Вы с братом отца своего однажды в гроб загоните!
– Открой дверь, а там поговорим, – сказал дядя.
Дед молчал.
– Открой дверь, а там поговорим, – повторил дядя.
Дед обернулся к толпе и попросил ключ. Повисла тишина, люди молча переглядывались – не знали, кто запер кладовку. Не знали, у кого ключ от замка. И Линлин больше не плакала, не рыдала, она встала за дверью рядом с дядей и ждала, когда откроют замок, чтобы скорее выйти наружу, выйти наружу хоть живой, хоть мертвой. Но никто не отдавал деду ключ, и никто не видел, как запирали дверь. Холодный воздух конца зимы поднимался с равнины, затапливая стены вокруг школьного двора, как вода затапливает плотину. Было слышно, как холод течет по равнине, был слышен его прерывистый шелест. Молчаливый шелест. И еще стрекот, изредка тишину зимней ночи нарушал чей-то стрекот: чжэр-чжэр-чжэр. То ли пески старого русла пели в ночи, то ли где-то на равнине проснулся сверчок, и в бездонной тишине было слышно каждую его трель.
Отчетливо слышно каждую его трель.
Дед говорит:
– Отдайте ключ. Хотите, я на колени встану вместо Дин Ляна и Линлин?
Говорит:
– Все мы тут из одной деревни, всем скоро умирать.
А дядя кричит из сторожки:
– Отец! Возьми да сбей замок!
И когда люди пошли искать подходящий камень, пошли на кухню за молотком, за тесаком, чтобы взломать замок, чтобы сбить его с двери, вдруг выяснилось, что замок не нужно ни сбивать, ни ломать.
Муж Линлин, Дин Сяомин, примчался из деревни.
Дядин двоюродный брат, мой двоюродный дядя Дин Сяомин примчался в школу.
Он не болел, он никогда не продавал кровь, потому и не болел лихоманкой. Отец его продавал кровь, но отец его помер много лет назад, слег с температурой и помер, долго не мучился. А Дин Сяомин был здоров и молод, размашистым шагом он ворвался на школьный двор и попер прямо на толпу.
И кто-то в толпе вдруг сказал:
– Глядите скорей! Глядите! Глядите, никак муж Линлин пожаловал!
И люди дружно обернулись к воротам.
И увидели, как на них несется Дин Сяомин. Несется, словно тигр или ягуар. И еще при свете кухонной лампы они увидели, каким бледным сделалось дедово лицо. Мертвенно-бледным, как побелка на школьных стенах. Вообще-то отец Дин Сяомина был на два года младше моего деда, они приходились друг другу родными братьями, но потом мой отец построил на кровяные деньги трехэтажный особняк, дядя построил дом с черепичной крышей, а родители Сяомина по-прежнему жили в глинобитной хибаре, и с тех пор их семья отдалилась от нашей. Потом отец Сяомина неожиданно умер, а мать Сяомина вышла на улицу, ткнула пальцем в сторону дядиного дома с черепичной крышей и говорит:
– Здесь не люди живут, нет! Здесь деревенской кровушки склад!
Ткнула пальцем в сторону нашего особняка и говорит:
– Это не плиткой стены облицованы, а косточками человечьими!
И когда ее слова передали отцу с дядей, семьи наши стали друг другу будто чужие, только на кладбище и встречались, а так обходили друг друга стороной.
Потом до Динчжуана добралась лихоманка, меня отравили, деревенские передавали друг другу эту новость, и когда она дошла до матери Сяомина, та сказала: это им расплата, расплата за грехи! Моя мать прибежала домой к Дин Сяомину, покричала там, поскандалила, и с тех пор наши семьи вовсе перестали друг с другом знаться.
С тех пор одна семья будто раскололась на две.
Но теперь мой дядя завел шашни с Линлин, а Дин Сяомин несся на толпу, будто тигр или ягуар. И люди поспешно расступились, давая ему дорогу. Расступились, не дожидаясь, когда он подойдет. В свете луны лица его было не разглядеть, зато все ощутили вихрь, с которым он мчался через школьный двор. Дин Сяомин вихрем пронесся по расчищенному толпой коридору. И в свете лампы было видно, как лица у людей побледнели, предсмертные лихоманочные тени разом стерлись со щек, а жухлая синева, пересыпанная болячками и язвами, сменилась белизной намокшей бумаги, которую разложили сушиться на солнце. Мертвенной, бескровной белизной.
Мой дед неподвижно застыл под дверью.
И все остальные неподвижно застыли под дверью.
И наступила тишина, небывалая тишина, исчез даже стрекот в глубине затихшей равнины. Люди во все глаза смотрели, как Дин Сяомин шагает к кладовке. Несется к кладовке. Вихрем проносится мимо моего деда. Проносится, словно вихрь мимо сухого дерева.
Никто не думал, никто не мог подумать, никто и подумать не мог, что белый ключ от кладовки окажется у моего двоюродного дяди. Что ключ окажется у него. Никто и подумать не мог, что ключ у него. Он встал у двери, достал ключ и открыл дверь. Открыл не сразу, сначала ключ зашел в скважину не той стороной, и замок не поддавался, но потом Сяомин перевернул ключ.
И дверь открылась.
Скрипнула и открылась.
Дверь открылась, и дальше на землю будто выпал град,
