Заповедное изведанное - Дмитрий Владимирович Чёрный
– А сейчас где обитаете?
– На Миуссах…
– Обалдеть! Почти соседи, у нас там детская поликлиника, улица Фадеева…
вот! именно в этом мы все и даём слабину: привыкшие в тексте к его оку, во многом и сами глядящие так, «мускулисто», норовим втиснуть в его очки свою реальность, побольше своего. этакий фидбэк… или даже ябедничанье.
налетела Лиза – медузой Горгоной, полюбовалась с расстояния, потом даже прижалась к мэтру нежно и нервно. убежала, и тотчас вернулась с книжкой – вот, молодец, не забыла, как некоторые!.. скромная брошюрка светло-жёлтого, как союз писателей Москвы цвета (там-то мы впервые и увиделись десять лет назад). в таком же виде, но страниц побольше, хотел я издать Губанова в девяносто девятом – Ирина Губанова не согласилась, и правильно сделала.
– Ну что за название, Елизавета?
– Так это я – бедная овца…
– Ну как так можно, зачем самоуничижение это сопливое, вы ж не девочка…
Лимонов положил книгу меж тарелок и рюмок в строгом негодовании – вот и рецензия вышла сразу. однако Лизу это не остановило, а наоборот притянуло.
– Вам тут женщина не нужна, а то стоите как-то скучно втроём? – пробасила она с самоиронией.
– Н-нет, у нас мужская компания, – весёлый Лимонов был почти не слышен за её натиском и общим шумом хмельного зала, и я решил помочь:
– Мы бывшие феминисты, а теперь женоненавистники!
Лиза глянула на меня всё той же Горгоной, вычисляя долю шутки, и отошла вскоре.
что они так любят в нём? только ли текст? нет, реальность! точнее, самого его в тексте. совпадение нынешней реальности с книжным предисловием. увеличенного, растиражированного любят. тот самый сэлфмэйд любят. он смог, а они только учатся. да и многим ли выпадает такой шанс? маркером и спикером поколения становится один на сотни…
он оценил моё участие и нашёл ему практическое применение:
– Дим, не принесёте ли рюмочку водки? А то я тут и не найду…
и надо же – я будто только этого и ждал! поюлил к наливному столу, тем более, что моё красное давно кончилось. прихватил аккуратно, хоть уже и пьяно немного – ему рюмочку, а себе бокалище. какое-то особое чувство удовлетворения от этого испытываешь – не лакейское, а ответственное эдакое. словно подлил необходимую дозу горючего в литературный процесс. он ощущает себя расслабленно, в компании поэтов и бойцов, а потому и отвечает с охотою, и подхватывает очередное мягкое мясо, и они всё подходят, и здороваются, все деловые, заслуженные, гости, молодые и средние… но я сбиваюсь на читательское:
– А семинар Тарковского сюда приходил?
– Нет, Андрея я не… А, Арсения? Нет, на самом верхнем этаже он был, а сюда потом мы спускались, да, но не все, конечно. Всё так же было, только роспись другая.
– И тоже столы фуршетные у стен?
– Нет, столики как везде, на четверых. Бар был там же. Только на подносах бутерброды с красной икрой. Вот так, могли себе позволить молодые литераторы.
– Роспись сильно изменили, надписи?
– Да они просто некоторые поменяли, некоторые вообще стёрли – нахренА? Вот тут, например, Маяковский был – про жену…
«женой… со своей, а не с чужой». он уверен, что я знаю эту цитату, а я не знаю. у меня о Маяковском своя рифма имеется: «рядом с моющейся любящей женой/ нет, поблажки нам такой не позволит профсоюз поэтов». но сейчас не об этом. теперь замечаю, что действительно рукописно-цитатные островки этой пёстрой «бурёнки» – путешествуют по стене, и вовсе не по причине уже третьего почти допитого бокала красного. не напротив нас, а правее, за Прохановым – была рифма Рождественского «если тебе надоел ЦДЛ, значит и ты ему надоел», но сейчас что-то не видно. Проханов, однако, большой как пароход, на расстоянии метров трёх даёт воображаемый гудок Лимонову – вздымая руку с бокалом. без слов, но ясно: гудок про Мало-, то есть Новроссию. сбылись предначертания и не напрасны были красно-белые камлания: ты послал на передовую нацболов, а я сына пошлю… и круг его почтительно расступился для жеста, пароход широкие круги создаёт близ себя. белое он пьёт…
но мы не выходим из углубления во времени – направленный мною взгляд выкапывает следующий эпизод. вообще-то Лимонов считал себя тут изгоем до отбытия в свои палестины. и не Малый зал своего триумфального возвращения, о котором всякий читал, а этот подвал припоминает – какой-то праздник Руцкого, вон в том отдельном кабинете, что ныне закрыт. вообще, это рюмочное бомбоубежище таит в себе немало тайн – действительно, тёмные деревянные двери посередь зала имеются, значит что-то есть и за ними… но мэтр прервал воспоминанье – что-то там, видимо, было политически неприятное. девяносто третий? до октября? или, наоборот, сильно после, когда губернатор хотел вспомнить дни ратные с равными?
тут же, конечно, и Фефелов – с ним чокнулись. успел сказать переходящему в иной круг, что прислал рецензию Данилы Давыдова на стихокнигу, и Андрей ответил, что это хорошо… но всех их тянет Лимонов – не обязательно даже сказать что-то подходят, это определённо языческий акт. или просто, без предрассудков, человеческий: временнОе сопоставление себя с…
собственно, и мэтр тут не ради удовольствий – уж сколько таких пати, и даже до отъезда в США, на его счету!.. посольских пати – за которые и выслали, и с которых увозила окорочкастая Щапова его, блюющего и шепчущего ангелу в ушко про другое ушкО… по делам писательским тут мэтр. как и многие, званые Сергеем – не только рюмочку опрокинуть, но и делишки обтяпать. даже он – поёживается чуть-чуть при товарищеском моём интересе. мол, приходится дожидаться, никуда не денешься. взыскующую смысла младость мою ощущает, работает человеческий осмос в таких ситуациях: все мы немножко друг-дрУги. впрочем, вопрос молодости – слишком серьёзный. секрет-то в нём.
потому он стародавние времена неохотно воскрешает памятью устно для нашего воображения, что времена эти даже в воспоминаниях, на безопасном расстоянии – тянут. они гравитируют, требуют им оставить частицу себя. «всё это было, а значит были мы» – сказал стишком про восточный базар банальность Дима Быков. если тут курсивом взять второе «были»,
