Заповедное изведанное - Дмитрий Владимирович Чёрный
всегда тайно восхищался трамплином – хоть мы и строили из надёжных силикатов, на века, но конструкция, твёрдость стати трамплина, стоящего на бетонных, в рост человека опорах, затмевает наши детища. они – лишь чтобы вырастить в своих тёплых стенах спортивных, отважных детишек, потомков таких вот Лукиных, способных забраться на эту металлическую высь и оторваться от неё. когда учат детишек прыгать, – а надо начинать с младших классов, – сперва обучают правильно падать, а потом правильно вверять своё тело воздуху. прыгаешь в руки тренера с отрывом от земли, своим детским пузом во взрослые бывалые ладони – весь слитный, как патрон, неприступный ветру, будто времени неприступный… только таких, уверенных в себе, уверенных в прыжке делал воздухоплавающими трамплин. их устремлял в будущее… да и что иное был сам СССР, как не трамплин в коммунизм?
но трамплин заржавел и превратился в гигантскую гильотину, стал очень похож на неё – не хватает только рывка вниз. а он сконструирован, чтобы, наоборот, вверх давать взлёт! поднимусь долгим, последним путём – от его подножья, на краях его гигантского, титанического языка есть лесенки. кто-то вбил в его каркас повыше брёвна – чтоб уцепить за них тарзанку. правильно: рождённые взлетать в здешний воздух и в космос советскими людьми – хотят теперь обезьянами качаться на лианах. всё в духе времени, в стиле регресса. брёвна выглядят как застопорившие гигантский механизм палки в колёсах. но я поднимаюсь выше брёвен, туда, где настил ещё сохранился. как можно было по такой круче нестись в воздух? лишь отважные знают… запущенный механизм трамплина лишь озадачивает, словно Парфенон с утраченной в нём статуей Афины. только божеством в конструкции трамплина был человек – способный сначала вертикально подняться на лифте, а потом спланировать вниз не хуже, а значительно быстрее птицы. я же эту схему движения опровергаю сейчас, двигаясь наоборот, вспять, вниз – как историческое время в моей стране.
вот и судейская вышка – никого нет в ней, она тоже послевоенно как-то, выжжено глядит на трамплин, словно печная труба сгоревшего дома на обгорелую мачту ЛЭП. сейчас можно глянуть вниз, назад, я на полпути. тяжёлый, кровопролитный закат меня провожает по ту сторону Томска…
лететь бы отсюда, как прежде, как рассчитано, выше рыжеющих на солнце сосен… но некуда – внизу наползла на прежние спортивные просторы деревня Степановка. своими избами, изгородями да огородами, точно хаотичной блевотиной она заполнила опустевшие земли, где была посадочная полоса лыжников-прыгунов. прыгни они сейчас – влетели бы в шифер или курятник. вот так же и страна: заполнила регрессивными формами быта и общества то, что предназначалось для новых скоростей, для полётов «Бурана», ставшего в Москве пустобрюхим аттракционом… формация зовёт соответствующие формы, рыночная экономика – выращивающих для рынка на огородах. зачем им спорт, зачем им вызов небу, зачем взлёт? нет, им бы ползать там, на грядках, не отрывая взгляда от земли. могли бы сочетать, но выбрали только это – и лишь ржавая гильотина советского прошлого успокаивает их в нынешней избяной бездвижности. так уютнее, теплее…
что это за ворчащий сумасшедший лезет на трамплин? – подумали бы они, если б слышали мысли. и, главное, – зачем лезет? ответ лежит у меня в кармане ветровки. в старой стройотрядовской выцветшей брезентовой ветровке, в которой я приехал сюда в семидесятых, спасавшей от гнуса ещё… я не хотел отличаться от наших строителей, я был и остался одним из них. оставался… ответ – трос. синий, плетёный, гладкий.
Томск отсюда, с самой вершины виден вполне хронологически для города: вот Степановка, деревенская стихия штурмует противоположный холм и становится выше уже складами, затем автобазой, и, с появлением строительного крана далее, прирастает уже жилыми домами последних поколений. и так доходит потихоньку до проспекта Кирова с редкими сталинскими домами вправо, к центру, к тёмно-коричневым «деревяшкам», к купеческим истокам. домов наших восьмидесятых, хрущёвок с крышами и печными трубами – больше старинного жилья, социалистическая эпоха оставила след самый явственный, наш, профессиональный. он неказист, но в широких масштабах – впечатляет. Томск обрастает новыми кольцами новых домов, повыше уже наших акадЕмских – как дерево, ширится. и справа огромные районы за Вторым Томском, за вокзалом, со своими башнями, своими завоёванными высотами. покидать этот жилой простор может спокойно лишь тот, кто знает, как он устроен.
и, хоть новая, атомная энергия влилась в Атомск, а вторая-то ГРЭС всё ещё перерабатывает уголь в тепло и выпускает пар в небо, производит облака. серые пузатые и две красные полосатые трубы, как чулки своей бело-красной рябью указывают в небо – скорее, бессильно. верно: взлететь туда не пару, а человеку, взлететь над верхушками сосен, ощутить своё превосходство, царственность в природе и городе (летя ему на встречу) можно было только отсюда, но трамплин мёртв. сверху осенний ветер ещё более ароматен, это как вдохнуть букет не вблизи, а чуть повыше его макушки…
оглядываюсь на акадЕм – детище живёт, ползает во двориках, жжёт листья, трудолюбивые пазики везут нескончаемой чередой туда и обратно томичей… красивый городок мы построили, ладный и гармоничный, внутренние нюансы сверху незаметны. падающие отделочные плиты с дома-скобки с аптекой – не видны, как и провал под ним… должны, обязаны появиться в нами спроектированных стенах люди, способные прочитать наш застывший завет и двинуть дальше механизм всего общества, и они без улыбки глупого снисхождения прочтут сказанное в капсуле школы, поскольку восхождение предстоит продолжить им! большие круглые окна бывшей изостудии глядят прощально в сторону трамплина, и слёзно, переливно-радужно отражают малиновый закат.
уходя из реальности осенью – ничего не теряешь, просто холод настаёт раньше, телесный холод. когда с тобой прощается само Солнце и столько листьев, пахнущих собственной сырой смертью уже – не нужны заплаканные людские толпы. смерть даёт некоторые права, снимая все обязанности – смерть архитектора, творческого человека, не может быть подобной смерти алкаша, случайной. не смогший стать архитектором жизни в городке полноценно – вынужден стать архитектором собственной смерти. и нет – не напоказ, а просто завершая восхождение. я на самом верху угловато сросшихся в спортивную вертикаль железяк. ниспадающая для ускорения взлёта человеческого конструкция стала для меня лестницей Иакова.
это сказал архитектор Великой французской революции Дантон по пути к своей гильотине –
