Сердце бройлера - Виорэль Михайлович Ломов
– Некоторые другие тоже знаю, – блеснула взором Настя.
– Какие, например? – благодушно спросил Гора. Ему было приятно, черт возьми, очень приятно сидеть за одним столиком не просто с работниками птицефабрики, даже трижды заслуженными, а с народным артистом, гордостью и знаменитостью, можно сказать, всей страны, и с такой замечательно красивой, обаятельной и, что даже странно, умной женщиной.
– Например, существует ли связь, и если да, то какая, морфологических признаков яиц с полом развивающихся в них эмбрионов. Или – в каких яйцах в первую половину инкубации идет более интенсивное развитие зародыша – крупных или мелких.
– И каких? – Гора положил ложку на стол.
– В мелких.
Гремибасов подумал: «Н-да-а…»
– Я бы отдал предпочтение крупным, – сказал он. – Вот картошка, например…
– Вы птицевод? – спросил Гора.
– Скорее птицевед.
– А я птицеед, – неудержимо засмеялся Фрол Ильич, заразив своим смехом сотрапезников.
– Для птицееда вы достаточно крупный, – заметила Настя. – Предлагаю тост за птице-вода, птице-веда и птице-еда.
– Что-то цезарианское, – заметил Гремибасов, – вода, веда, еда.
– Пришел, увидел, съел, – засмеялась Настя.
Прогулка положительно удалась! Гора был сражен, Фрол Ильич потрясен, а Настя подумала, что не так уж и плох директор птицефабрики в качестве… своего количества… Представительный мужик, с голосом, фигурой, да еще такое хозяйство тянет, и тянет, похоже, дай бог каждому. Шутка ли, весь поселок на его широких плечах. Далековато, правда, от города, зато машина своя. А что машина: захотел – целый пароход его! А Евгений – что Евгений? Где он? Хоть бы объявился разок! А тоска – что тоска? Тоску прогоняют весельем!
Когда женщине за двадцать пять, она начинает разглядывать мужчин с высоты пятидесяти.
Когда высадились с парохода, Гора повел Настю и Гремибасова в вишневый сад, где залез на самую большую вишню, верхушку которой украшали уже начавшие созревать ягоды, и стал рвать их в ладонь. Ствол на глазах ушел на два дюйма в землю.
– На горе стоит ольха, под горою вишня, – речитативом выкрикнул он, чуть не свалившись с дерева, – полюбил девчонку я, она замуж вышла!
– Под медведем вишня, – засмеялась Настя.
Она вдруг вспомнила, как мать (когда же это было – на третьем курсе, что ли, да-да, они тогда познакомились с Гурьяновым) облегченно вздохнула: «Гора с плеч». Гремибасов подмигнул ей.
Гора тяжело спрыгнул с развилки ствола, протянул Насте огромную пухлую ладонь, в которой было десятка два красных вишен.
– Ты смотри, уже спелые! – она наклонилась и стала губами брать по вишенке.
Гремибасов замурлыкал песенку и деликатно направился вглубь сада. Оглянувшись, он увидел, что Настя с Горой направились к реке, о чем-то беседуя. Через каждые два-три шага Настя наклонялась к ладони Горы и брала в рот очередную ягодку. Вот и славно, подумал артист. Дар восприятия у них есть, значит, есть и дар воспроизводства.
А вечером, после того, как хор усадили в автобус и увезли в город, Настя позвонила матери и предупредила ее, что остается по научным делам на птицефабрике. Гора пригласил ее и Гремибасова в свое просторное холостяцкое жилище, и весь вечер они кутили, пели, танцевали под магнитофон; а уже за полночь катались на моторке с дикой скоростью по реке и орали во всю ширину серебристой глади.
9. Встречай, Настя, цыган
Резкий звонок в дверь сопровождался неясным шумом на лестничной площадке. Шумом, похожим на гул. Так гудят стиральные машины в новых прачечных. Настя глянула в глазок и обомлела: там было человек двадцать! Все страшно галдели и размахивали разноцветными тряпками. Новый звонок не оставил сомнения: звонили к ней. Кого это черти принесли! Домом, что ли, ошиблись? Такие воспоминания прервали – о юге, о встрече… Настя набрала воздуху в грудь и открыла дверь.
– А вот и мы! – с ревом в квартиру ввалилась орава. – Встречай, Настя, цыган!
Пять минут ничего нельзя было понять: орали глотки, мелькали ленты, змеились юбки, неуловимо мягко мельтешили шажки, дергались плечи, лопались струны гитар, блестели зубы, сверкали глаза.
– Жги!.. Жги!.. Рассказывай!.. Лена, прошу тебя!.. Жги!.. Жги!..
Настин кот от ужаса залез в ведро с водой. И не окончилась еще пятиминутка, не опала песня, как вскрикнул в другой раз дверной звонок, будто раненый лебедь. Настя на ощупь отодвинула задвижку. В воздухе повисли сады Семирамиды. Громадная плетеная корзина с розами благоухала и плыла, как мечта Ассоль.
– Придется выставлять дверь. Не проходит, – прогудел из-за корзины бас «мальчика».
– А выставляй! – разрешила Настя. – Черт с ней! Хоть стену ломай, не жалко!
Цыгане завели новую песню. На этот раз жалостную. Они раскатились по всей квартире, и каждый квадратный метр жилья вдруг пророс упругими цыганскими голосами. Они то хлестали мокрыми ветками осенней глухой хрипотцы, то продирали пронзительной стужей волчьего воя, то сотрясали июльским бабьим плачем навзрыд. Та не смолкла – новая! Лихая да с танцами! Квартира тряслась, как кибитка, даже трубы гудели в клозете.
Корзину пропихнули боком, и она своим кругом едва вписалась в двенадцать квадратов «детской». На минуту голоса стихли. Корзину окружили. У всех вдруг стали детские лица.
И снова песня. Не дошла она еще до верхней планки своей – опять раздался звонок в дверь. Длинно. Коротко. Дзи-и-инь. Дзинь. И еще раз длинно. Дзи-и-и-инь! Настя открыла дверь.
Знаменитый Гремибасов из оперного взревел в лицо Насте: «Пою тебе, о, Гименей!» Плотная звуковая волна, смешанная с запахом дагестанского коньяка и французского одеколона, ощутимо вскинула голову Насте вверх и назад, и оттого осанка ее стала как у Марины Мнишек. За Гремибасовым угадывались ошалевшие соседи по подъезду. Они еще на прошлых выборах лишились голоса, а сейчас и вовсе онемели и освещали Настину прихожую безумными от зависти глазами. «Гименея» подхватили цыгане, и Настин дом продрало от подвала до чердака. Гимн еще гремел, как раздался властный стук в дверь. И дверь слетела с петель. Настя вскрикнула, едва успев отпрянуть. В проеме, как Мефисто, возник в черном фраке и розой в петлице сам Иван Гора.
– Настя! Встречай дорогих гостей! Эх, Настасья! Отворяй-ка ворота! – Гора прошагал по двери, а за ним скользнул отряд вечных нахлебников. – Карета подана, мое золото! Миша! – подмигнул он седому приземистому цыгану. – Жарь!
Миша тряхнул плечами, сверкнул глазом, топнул сапожком, рванул струну – и взвыли цыгане навзрыд. Соседи протиснулись в квартиру. Все стали вдруг плясать не в такт. С антресолей свалились два чемодана. Прибежали из соседнего подъезда. Ничего не поняв, запели и заплясали тоже.
– Заноси! – гаркнул Иван в окно кухни.
Наверх поднялось шампанское. Быстрее, чем пена в бокале. Два человека поднимали, два открывали, два
