Сердце бройлера - Виорэль Михайлович Ломов
– Надолго? – настороженно спросил Николай.
– На пару деньков. Отец как?
– Да так же.
Суэтин не стал уточнять, как. И так было ясно, что плохо и все с ним намучались. Теперь будем мучаться мы, со злорадством представил он растерянность и раздражение матери, когда он вывалит папеньку на ее чистую постель. Ох, что-то я злой стал, подумал Евгений. Нехорошо.
Отец спал. В комнатенке его пахло залежалым и кислым.
Сидели в зале с низкими потолками и маленькими окошками, пили водку, макали пирожки в сметану, перекусывали. Николай перестал говорить, а Суэтин так и не начал. Нина, жена его, возилась с едой. Ксения Борисовна, первая жена отца, молча сидела за столом и изредка вытирала платком то ли рот, то ли глаза. Она отворачивалась в этот момент. Ей было тоже где-то под семьдесят. К вечеру должна была собраться остальная родня, из которой Суэтин не знал никого, и предстояло веселье.
– Плохой отец наш, – наконец произнес как бы через силу Николай. – Очень плохой. Немного осталось мучиться.
Ксения Борисовна встала из-за стола и вышла из избы. Она с трудом передвигалась. У Суэтина сжалось сердце.
«Мучиться кому?» – подумал Суэтин. Его покоробила эта деловитая информация, но, взглянув на лицо Николая, состоящее из морщин и теней, понял, что тому не совсем гладко в жизни и не так уж светло.
– Я приехал за ним, – сказал он.
– Какое там! – махнул рукой Николай. – Его шевелить-то страшно.
Когда водку допили, Суэтин достал из сумки бутылку коньяка.
– Плакал отец, – сказал брат, – как же так, помру, а ни Женьку, ни Анну не увижу больше. Хорошо, хоть ты приехал.
– Мать не приедет, – сказал Суэтин, чтобы поставить точку на возможном развитии разговора. – Сама болеет.
– Серьезное что-то? – спросил Николай.
Суэтин не ответил.
Зашла Нина.
– Проснулся. Сказала. Заплакал, ждет. Я посадила там его, управилась одна. После паралича приходится таскать, – с осуждением, как показалось Суэтину, добавила она.
На кровати сидел, сгорбившись, опухший старик. Бог ты мой, сколько же ему лет? Все сто, наверное. Где-то семьдесят, вспомнил он слова матери. Чтобы не упасть, старик вцепился желтыми пухлыми пальцами в кровать, голову держал прямо, а глаза косил к двери. Суэтин с болью отметил, что он небрит и, очевидно, давно не мылся. Голову отца ровно покрывал седой стриженый волос. Он не мог повернуть шею, кривил рот и из груди его рвался хрип.
– А-а-а-х!.. – он повалился навзничь на подушку, раскрыл беззубый рот и из него засипел то ли смех, то ли плач, какого Суэтину отродясь не доводилось слыхивать.
Суэтин стал беспомощно суетиться возле отца. Нина занесла тому опухшие ноги на кровать и прикрыла одеялом. По пухлым щекам круглого, незнакомого, широконосого лица ползли огромные желтые слезы, а рот все сипел и сипел, точно изнутри кто-то проколол пузырь с застоявшейся тоской.
– Не плачь, не плачь, – гладил Суэтин отца по мягким седым волосам. – Не плачь. Не надо, я тут.
– Да не плачу я, – с трудом, но достаточно внятно произнес отец. – Разве я плачу? Разве это плач? Сами они текут, накопились, не спрашивают. А-а-а-х… На чем приехал? Колька привез?
Нина стояла в дверях, все еще с осуждением, как показалось Суэтину, глядела на них, но – кусала губы. Заметив, что Суэтин обратил на это внимание, повернулась и ушла.
Только минут через десять Суэтин стал признавать в этом грузном туловище с несуразно большой головой отца. Что сделалось с ним, что сделалось! Ему показалось, что он что-то припоминает. Это, скорее всего, в нем припоминала что-то отлежавшая бока совесть.
– Как ты тут… папа?
– Что?
– Как ты тут, спрашиваю, хорошо живешь, папа?
– А-а. Хорошо, лучше некуда, – пробовал улыбнуться отец. – Дышу вот еще. Дыху вот только нет. Так мой отец говорил когда-то: дыху. Давно! Живу пока. Всем надоел уже.
– Ну что ты так, папа…
– Надоел, надоел. Да и мне-то надоело все, если б ты знал! Я уж и зову ее, зову – не идет! Не берет меня, не хочет.
– Кто? – спросил Суэтин, но отец не услышал. Он закашлялся. Кашлял долго, с треском, точно у него рвалось что-то внутри. Вот так и дорывается жизнь, с тоской подумал Суэтин. Ему было невыразимо жаль старика, в котором он и хотел, но не мог увидеть своего отца, которого помнил остатками памяти, в котором не было чего-то такого, что должен был обязательно ощущать в себе он, как его сын. Этого – наверное, уже в нем и не осталось, подумал Суэтин. Значит, скоро, и правда, конец. Отец тянул голову к краю подушки и сплевывал в тазик с водой.
– Что оно такое? Душит и душит. А напоследок так придушит… Уж хочется, чтоб придавило, да и закопали потом, – вяло махнул он рукой. – Раньше внутри, точно кошка, собака или другой какой зверек залезет и поет там, поет на свой лад, а то свистит, как суслик. Чуть кашлянешь – орет там благим матом. И что ей надо?.. Колька-то переменился, переменился. Редко тут у меня бывает. Оно – и работа у него, понимаю, трудная, и время все забирает. А невестушка – третий год вот лежу…
Как третий, – оторопело подумал Суэтин, – неужели третий – вот так?
– Не зайдет, не спросит: папа, может, вам желательно чего? Третий год лежу, и ничего мне не надо. Позавчера думал: всё, помру. Опять не забрала.
Суэтин подумал: как странно, отец, в общем-то интеллигентный человек, учитель географии, не только в мыслях, а даже в словах скатился чуть ли не на самый низший уровень мыслей и слов. Что это я, смерть надо встречать просто, ведь проще ее ничего нет.
– Оно и хорошо, – продолжал с подобием улыбки отец. – С тобой свиделись. Жаль, мать не привез. Мы-то с ней в Венгрии еще познакомились. Я начальником штаба был. Помню, иду как-то вечером, а она на крылечке сидит. Вот тогда она и приглянулась мне. Эх, пил тогда! После войны. В войну-то особо нечего было. Да и как не пить? Столько горя вокруг… Ну, да ладно. А она-то боится, что ли, меня? У меня уж и сил не будет дать ей в морду…
Суэтин невольно отодвинулся от отца, так как подумал, что тот говорит о матери, но потом понял, что у того есть более важный предмет
