Сердце бройлера - Виорэль Михайлович Ломов
Одни только холодные блюда и закуски, приготовленные из яиц и из кур умельцами поварами, в состоянии были свести с ума любого гурмана. Взять хотя бы румяные канапе с хрустящей корочкой со слоем куриного паштета и гарниром из ломтиков яиц, украшенных маслом, выпущенным из корнетика.
А первые блюда: густая домашняя лапша с курицей под рубленым укропом и полтавский борщ из копченой курицы с галушками под сметаной – о, далеко не последние блюда!
Свадьба красна, понятно, молодыми, а еще пуще столом. Столы ломились сами по себе, да на них еще налегли так, что у них подламывались ножки. Два часа жующую публику увеселяли роняющие слюну артисты и тамада.
***
Гурьянов стонал. Он чутко реагировал на любую еду. Большинство людей в мире реагируют на запах еды, как собаки, или на изысканность блюда, как испанские гранды, соотечественники же больше пускают слюну от цены. Гурьянова волновала еда сама по себе. Он никогда не жаловался на отсутствие аппетита. Аппетит, бросив к черту Рабле, подался к Гурьянову. Долгое холостяцкое существование, мыканье по общагам, чужим подушкам, да еще писание стихов на кухне или вокзальной скамейке сделали Гурьянова всеядным, а еда и любовь стали для него важнейшими категориями бытия. Если для кого-то они кажутся милыми пустячками, что ж, – для того, чтобы в жизни добиться успеха, надо жизнь свою одаривать, как женщину, всякими милыми пустячками.
Сегодня же Гурьянов ел просто яростно, словно хотел набить себя жратвой и лопнуть. Он ел, пил, пел, плясал, болтал, кричал, дурачился – лишь бы не слышать самого себя, лишь бы не выпустить из себя утробных воплей души!
Суэтин был поражен, встретив здесь Настю, да еще в качестве чужой невесты! Надо же, в одном городе живем, а то на юге, то в поселке встречаемся! То я развожусь, то она замуж выходит. Анна Ивановна шишка теперь. И женишок, наверное, из ее новых закромов. Какой женишок? Муженек, Женя. Для дружбы нужны встречи, для любви расставания. Что-то не уходит из памяти тот южный проклятый день! Справа горы, слева море, со стороны сердца. Что-то никак не стихает в той стороне гулкий стук. И что же я не узнал тогда их новый адрес? Мог бы просто в институт сходить. Не узнал, не сходил. «Нечо» и пенять тогда....
Как воскресенье, так настроение – хуже некуда, все из рук валится. Хорошо, сегодня с утра Гурьянов зашел. Пивка попили, потрепались, от сердца отлегло.
– Айда на свадьбу со мной! На халяву. И подарка не надо. Там целая птицефабрика подарки готовит. Директор птицефабрики женится на моей подружке, в хоре поет. Приятная баба. И голос красивый…
Подружка – хорошо, а в хоре – вообще замечательно. И имени не назвал. А что мне в имени твоем?
Когда она успела стать его «подружкой»? Трепло.
Чтобы снять стресс, Суэтин, по примеру Алексея, налег на закуски. На исходе второго часа почувствовал себя каплуном, лишенным всяческих способностей. Он даже на время забыл о Насте.
– Леша! Я больше не могу! – простонал он.
Поэт деловито покачал головой:
– Женя, запасайся! Когда еще перепадет такое? Раз в жизни бывает. И не со всяким. Рубай, не околеешь! Вон заливные пупки – такая закусь!
– Не могу!
– Да ты что! День первый, еще гулять и гулять – свадьба-то три дня! Тут и спать есть где, и с кем, думаю, не проблема. Можно и не спать! Вон «курочек» сколько! Ко-ко-ко. Я петушок! – подмигнул он соседке справа.
Та прыснула и в одно касание паснула подружке мысль соседа. Обе стали строить друзьям глазки и слегка откинулись на спинки стульев, чтобы придать рельефность груди.
–Вот и пары образовались, – потер Гурьянов ладони. – Выпьем, девушки, на брудершафт!
К девушкам подбежал фокстерьер и встал на задние лапки.
–Ах, какая прелесть! – запричитали обе и стали кормить собачку всем подряд.
Гурьянов встал и, наклонившись над песиком, произнес с чувством:
– Мадам, а с ней эрдельтерьер. Мадам, а с нею фокстерьер. Терьер, терьер! Какой терьер? Мадам – вот это экстерьер! Это я о вас, барышни. О каждой в отдельности!
Чувства, захлестнувшие Гурьянова, для Суэтина в этот момент были чрезмерны.
– Все, Леша, мне нужен перекур. Резко взял. От форсажа перегрузки. Пойду к реке.
– «Курочку» захвати.
Суэтин резко покачал головой. Проходя мимо молодых, он поклонился им. Гора махнул Суэтину рукой. Подозвал, налил водки, нанизал на вилку кусок белого куриного мяса, кружочек малосольного огурца, протянул ему:
– Поздравь нас, мил человек!
Суэтин поднял рюмку:
– Чтоб не нашлось в мире сладости слаще вашей долгой любви, чтоб не нашлось в мире горечи горше вашего самого краткого расставания! Горько!
– Ай, молоток! Имя! Как твое имя?
– Евгений его зовут, – сказала Настя. – Спасибо, Женя. Дайте я вас тоже поцелую!
– Тамада! – крикнул Гора. – Хочу пить здоровье Евгения! Он мне теперь ближайший друг! Как Гремибасов!
Поскольку официальная часть была завершена, Иван по-домашнему расстегнул рубашку до пупа, и даже самый близорукий мог разглядеть, какое у него могучее, загорелое и волосатое тело. Он обнял Суэтина. Евгению на мгновение показалось, что его обвил питон.
***
С трудом вырвавшись на волю, Суэтин лег на траву и с наслаждением раскинул руки. Чем больше мы едим еды, тем больше она ест нас, лениво подумал он. По небу пролетел коршун, проплыли два облачка, задрожали воспоминания о Коктебеле. Среди них нарисовалась пьяная и довольная физиономия Гурьянова.
– Же-еня-а! – бархатисто пропел он. – Нас жду-ут. «Курочки» хохочут, ибо сильно хочут. А вечером будут грибочки, уха из осетра, катер на подводных крыльях, тройки с бубенцами. И ис-кюй-ство – кинооператор, оркестр и пленэр с бабами.
– Я приду. Приду-приду, – отослал Суэтин поэта. – Не оставляй их одних. А то простынут.
Сколько жратвы и никакой очереди. Растянуть бы все это на месяц, чтоб в очереди в столовке не стоять. Впервые в жизни он вспомнил про столовку – и где? Поистине на царском пиру. Вот и хорошо, что вспомнил про очередь. Это лучше, чем про… Лучше-лучше… Длина очереди не зависит ни от лунного, ни от солнечного календаря, ни от дня рабочей недели, ни от времени суток, ни от праздников, ни от зарплаты, она зависит только от прожорливости масс. Некое волновое поле, волновой пакет, с центром во мне.
