Сердце бройлера - Виорэль Михайлович Ломов
Гора в «обеденный перерыв» пошел выяснять что-то с братьями, съехавшимися со всего Союза, а Настя, поболтав с подружками, вышла на свежий воздух. Свадебный церемониал изрядно ее утомил, и она пошла к реке. Хорошо, никто не увязался следом. Выдержать бы еще два дня, думала она. Увидев давеча Суэтина, она вдруг поняла, что ни на день не забывала о нем все это время, и первым ее порывом было броситься ему на шею. Что удержало ее? Новый статут невесты, еще не ставшей женой? Когда они с матерью вернулись с юга, она месяца два делала крюк по пути в институт мимо двенадцатого дома – Евгения так ни разу и не встретила. Настю била дрожь. Она поняла: столкнись она сейчас с Евгением – и все пропало, и она пропала! А как же тогда отметка в паспорте, подарки, родня, вся эта «звенитьба» – коту под хвост? День сегодняшний вдруг предстал перед Настей эдакой двуглавой горой, как Эльбрус: гора курятины и гора Горы. И весь он заполнен одним только мясом. Что, это и есть светлое будущее? Никак не получается вздох полной грудью. Не хватает воздуха – то ли оттого, что в горах его мало, то ли оттого, что она оказалась под этой горой. Под Горою вишня. Я – вишня? Она подошла к реке, бросила плоский камешек. Потом скинула туфли и зашла в воду.
– Выдержишь! – сказали позади хриплым голосом. Настя вздрогнула от неожиданности. – Я говорю: выдержишь! Вон ты какая красивая и сильная! Выдержишь все и хорошею ясною грудью дорогу проложишь себе!
– Не хами, Женя.
Суэтин спокойно смотрел на нее и улыбался.
– С тобой удивительно спокойно, – сказала она.
– За чем же дело? Может, еще раз поцелуешь меня?
Настя посмотрела на него и поцеловала. И почувствовала, как у нее подгибаются колени. «Вот те раз! – опешила она. – Вот те и куриная гузка в сметане!»
– До этой свадьбы я и не подозревал, что из курицы можно приготовить столько блюд! – сказал Евгений, но Настя в его глазах увидела только себя.
– Вот видишь, как я расширила твой кругозор! – засмеялась она, не отводя своих глаз от его глаз.
И когда они оба перестали видеть друг друга и одновременно опустили глаза, им обоим стало страшно, и они невольно потянулись друг к другу руками. Соприкоснувшись пальцами, они вздрогнули, словно ждали именно этого прикосновения всю жизнь, ждали именно этого восторга, который пронзил их сейчас и перехватил дыхание.
– Настя! Иван кличет! – крикнули издали.
– Жаль, – сказала Настя. – Надо идти.
– Где ты его нашла?
– Под забором. Под забором у оперного встретила. Это гора с горой не сходятся. А бабе с Горой – сам бог велел.
– Не одному же Магомету к горе идти. А второй кто, с которым он в обнимку ревел?
– Гремибасова не знаешь? Народный из оперного. У нас хор ведет. Он и познакомил с Иваном. Ты пил с утра?
– И ел. Достаточно плотно.
– Во рту что-то пересохло. Я, как ни встречу тебя, страшно пить хочу!
Евгений смотрел ей вслед, и она обернулась один раз, перед тем, как зайти в кафе. Именно в тот момент, когда он загадал: оглянется – будет моей. Русская классика: раз загадать и всю жизнь разгадывать. Суэтин подумал: «А ведь она не ответила на мой вопрос, где нашла его. Где нашла, там и потеряю – такой должен быть ответ!» Суэтину очень хотелось, чтобы Настя ответила так. Что это он? Под забором она его нашла! Под забором, как свинью.
Эх, Леша! Где ты? Так хочется поговорить с тобой! Ведь ты счастливец, Гурьянов. Ты поэт. Тебе манна небесная сыплется прямо в рот. А я мгновения удачи ловлю как дар судьбы. Хотя небесные дары – опасные дары! Поймавший каплю дождя на язык счастливее захлебнувшегося в луже. Но сколько же жаждущих припадает к луже, в которой сразу столько капель! Тебе дан дар, а ты, чудак, не хочешь понять этого. Что ты вцепился в атрибуты славы, как в ручки плуга? Олимп плугом не вспахать. Для этого надо оторваться от земли. На которой столько куриных пупков и ляжек «курочек». Да, они несут поэтическое безумие. Но безумие поэзии, Леша, будет только тогда, когда не женщины станут липнуть к тебе, как лак, а ты начнешь рваться к ним вверх, раздирая душу в клочья.
А Гурьянов лежал на другой полянке и, положив руку на голый живот пьяной «курочки», пьяно бормотал:
– Мы все бутыли… в погребах у Бога… у каждого свой вкус… своя терпкость… свой градус… свой аромат… там стоим мы… наполненные до краев… в холоде и темноте… до поры до времени… покрываясь пылью… до той поры… когда нас возьмут… встряхнут… выбьют пробку… или отобьют горло… и мы пенясь… или густо как масло… изольем свою жизнь… и испивший нас… скажет «Хм!»… и будет какое-то время… нами слегка опьянен… Настя, Настя, что же ты наделала?!
***
Вечером Гурьянов нашел Суэтина на том же месте у реки. Алексей, как ни странно, протрезвел и был печален.
– Перебрал? – насмешливо спросил Суэтин. Сам он вздремнул и даже проголодался. Мысли о Насте стали похожи на голубое небо с тучкой вдали.
Гурьянов молча вздохнул.
– Барышень что же не взял?
Гурьянов прошелся по родословной барышень, завершив стандартной присказкой: «Прости меня, господи!» Вечер душный. Комаров в этом году на удивление мало. Одинокий писк даже приятен. Особенно, когда прерывается резким шлепком. Чем-то напоминает звук излетающей из камикадзе души.
Одновременно взошли две луны – на небе и в реке, причем в реке луна более яркая и естественная. Суэтин вспомнил, что и в луже небеса кажутся более чистыми и высокими, и подумал, что небо по-настоящему можно увидеть не тогда, когда пялишься в него, а когда краем глаза, замирая, охватываешь вдруг всю его громаду в луже, в чьих-то глазах, в собственной душе. Вспомнил он и рисунок на стене, неизвестно кем и когда нарисованный, напоминающий игральную карту. Белый собор на берегу спокойного озера зеркально отражается
