Сердце бройлера - Виорэль Михайлович Ломов
– Правильно сделал, сынок, – сказала она. – Жена одна, а девок пруд пруди. И городов невесть сколько, а Москва одна. Нечего на ней замыкаться. Ведь ты же не Ломоносов?
Суэтин вдруг пожалел, что покинул Москву. А когда мать сказала, что аспирантура любит целеустремленных, он и вовсе пал духом, так как полагал, что у него, если и есть что, так это целеустремленность.
Через пару месяцев он устроился на завод, в лабораторию, где ему пообещали нормальный оклад (больше, чем стипендия аспиранта), научного руководителя и защиту через пять лет по очень конкретной теме, связанной с утилизацией отходов. Там много очень сложных расчетов, сказали ему.
Устроился на завод, где в цехах стоит вечный гул, не меньший, чем в голове от вопросов, оставшихся навсегда безответными. И где некогда думать, как провести день, ибо за тебя уже все продумано как минимум на пятилетку вперед.
7. Примат логики над чувствами
– Всякий примат водку примат. За примат чувства над логикой! – сказал Гурьянов.
Суэтин подумал, что для примата это достойный примат.
– Увы, не всяк его примат, – сказал он.
– Ё-пэ-рэ-сэ-тэ! – воскликнул Дерюгин. – Вы всё в рифмах. А я глухарЄл на той неделе. В лес пришел, а он весь на ветвях засел.
– Ё-мое, кто? – спросил Суэтин.
– Глухарь, кто же еще. Рядками, как в цирке. Машину можно было набить!
– Набил? – заинтересовался Гурьянов, большой любитель птичьего мяса.
– Ага, с Грызлой набьешь! Я-то думал, он уже ходил на них, а он впервой. Глухаря бить надо с нижних веток. Тюк его – он бряк и лежит. А ты вверх поднимаешься. Тюк следующего – лежит. И так до макушки. Он же глухой и тупой, глухарь. Его бы правильнее не глухарем, а тупарем называть.
– О, – вскинулся Гурьянов. – Запишем.
– И что под ним, ему… как до той звезды. А этот дурень, Грызло, сразу в самого верхнего бабахнул. На макушке-то цари сидят. Тот шмяк – глухари, понятно, все и снялись. Его один да моих парочка, нижних. Вот и вся охота.
– Да, царя подобьешь, весь народ разбежится, – сказал Гурьянов.
– Пригласил бы на глухаря, – сказал Суэтин. – Или сожрал уже?
– Сожрал, неделя прошла, – сокрушенно сказал Дерюгин.
– Друг называется.
– Друзья познаются в беде.
– Познаются девушки, – сказал Гурьянов. – Ну что, Женя, как твои амуры? Продвинулись?
– Никак, Леша, – хмуро сказал Суэтин.
– Может, помочь чем? Поможем.
– Вы поможете…
– Звать-то как лебедушку твою?
– Леша, не будем о ней! Следи лучше за стаканами. Видишь, пусто у всех.
– Ну, как знаешь, – вздохнул Гурьянов. – Искренне помочь хотел. Думал даже пару стихов тебе подарить, чтобы поддел на них, как на крючок.
– Ее на стихи не подденешь.
– Брось! На стихи все идут. Хорошо идут. Лучше, чем на закуску. Закуски маловато у тебя, Дерюгин. Мог бы лапку глухариную оставить. Хоть посмотреть на нее. Да не обижайся, Толя! На стихи – проверено неоднократно! Особенно на свои. Как узнает, что сам написал да еще и посвятил ей, единственной, так голова и кружится, ноги слабеют, руки совершают хватательные движения. Рефлекс, одним словом. Сам иногда не рад своему творчеству.
– Ладно, ребята, что-то у меня сегодня настроя нет, да и с закуской туговато, – поднялся Суэтин. – Пошел я. Вы как?
– Что? Вот так, без добавки?
– Как хотите. Пока.
Суэтин с тяжелым чувством и непонятной тревогой покинул гараж и отправился домой.
***
Две недели, как вернулся с юга, а Настю ни разу не видел возле дома. Уж и прогуливался, как школьник, мимо ее дома, мусор по три раза за вечер выносил.
– Что-то ты чистюлей после юга стал, – недоумевала мать.
Зайти же к Анненковым он никак не мог собраться с духом. Он почти физически ощущал на себе две одинаковые невидимые силы: притяжения со стороны матери, не отпускавшей его от себя, и отталкивания – со стороны Анны Ивановны, не допускавшей его до Насти.
На кухне стоял чад от сгоревшего масла. Мать пекла блины.
– Вот хорошо, пока свеженькие! – обрадовалась она. – С чем будешь, со сметаной или с повидлом? Мед вон.
– Со всем буду, проголодался, – порадовал Суэтин мать и открыл форточку. – Настя прошла, – сказал он. – Как она?
– Не интересовалась, – сухо ответила Анна Петровна. – Защитилась. Они теперь друзья с Толоконниковым. Кто ему друг, тот защиту всегда найдет.
– Коневодство-то в институте у тебя проходила?
– Прошла. Мимо меня не пройдешь коневодство.
– И как?
– Чего пристал? Руки вымой. Пил, что ли?
– Слегка.
– Смотри. Отец тоже слегка начинал.
– Не беспокойся.
– И это мы проходили. Года два говорил: не беспокойся. Пока язык не отнялся.
– Мама! Ну что ты в самом деле!
Анна Петровна швырнула ложку с тестом в тарелку. Тарелка разбилась.
– Ну вот, – сказал Суэтин. – И до тарелок дошло. Я есть хочу!
– Садись, алкоголик несчастный!
– Вкусно!
Анна Петровна расплылась в улыбке.
– Ты вот еще так попробуй. Ах, какой блин, смотри: края поджаристые, хрустят! Вот эти пятнышки – это не угольки, это как орешки, – она сняла со сковородки золотистый блин, разложила его на плоской широкой тарелке, взяла кусочек сливочного масла, повозила им по блину, пока не растопился, сверху намазала сливовое повидло и закатала блин в трубочку. – Теперь рулетик макай в сметану. Ложечку возьми, ложечкой. Как?
Умяв пятнадцать блинов, просто и рулетиком, рулетиком с повидлом и рулетиком с медом, Евгений прислонился к стене и уставился в окно, тяжело дыша. Ублажил мать! Да и себя заодно. Мать мыла посуду.
– Я помою, ма. Отдыхай.
– Сиди уж! – отмахнулась Анна Петровна.
– Ты глянь, Настя опять идет.
– Ты куда? – крикнула Анна Петровна вслед сорвавшемуся с табуретки сыну. – Куртку надень, простынешь!
– Настя! – окликнул женщину Суэтин, когда та уже заходила в подъезд.
– Вы меня?
Это была незнакомая женщина.
– Увидел Настю? – насмешливо спросила Анна Петровна. – Они уж год как переехали в центр. Чего ж ты целый год не интересовался ею? Мать-то ее теперь шишка на ровном месте. Под самым боком у председателя горисполкома. Председатель какой-то комиссии.
– Адрес не знаешь? Или телефон?
– Вот уж чем никогда не интересовалась! – поджав губы, ответила мать.
– А где работает, в институте?
Анна Петровна ничего не ответила.
8. Под Горою вишня
Смешанным народным хором при Дворце культуры имени профессора Силантьева год назад взялся руководить знаменитый Гремибасов из оперного, народный артист под шестьдесят. До юбилея ему оставалось года полтора, всего ничего. С годами ему, как всякому творческому человеку, захотелось еще и поруководить. С годами надо чаще разводить руками, распрямляя грудь и стряхивая сутулость.
