Красные блокноты Кристины - Александра Евгеньевна Шалашова
На втором курсе парень, который мне нравился, был влюблен в какую-то Яну, что вечно приходила на пары в длинной юбке и зеленых кроксах. Я пыталась потом одеваться так же, но все как на пугале сидело, ничего не шло.
Голуби
Была наша голубятня, на которую ходили смотреть всякий раз по воскресеньям после визита в грузинский ресторан: раз нашли ее среди самарских двориков, курмышей, как здесь говорят, а я раньше такого слова не слышала, нашли и больше не отпускали, говорили друг другу: ну что, смотрим в эти выходные на кошек или на голубей? И это означало, что нужно было решить, на какую улицу мы едем, заказываем ли такси, идем ли пешком.
Они ворковали, летали вокруг, а нас обступало настоящее, дома, фонарные столбы, и я подумала – ведь есть же человек на свете, который все это устроил, который чистит, кормит их, смотрит, чтобы какие мальчишки не привязались, уличные собаки, может быть, ему просто нравится смотреть на них, любоваться: и все-то белые-белые, без единого пятнышка. В моем детстве в роще была такая же голубятня – она упала, или снесли, или просто сама разрушилась от ветхости; и почему-то очень грустно, что я не могу вспомнить, когда именно это произошло. Большая была или маленькая?
Через три месяца после того, как я тебя оставила и уехала из твоего города навсегда, пишу тебе: я бы хотела приехать и снова смотреть на голубятню, может ли случиться так, что я увижу ее снова?
А ты пишешь: наверное, нет, не стоит. Но я потом долго цепляюсь за это наверное, как будто оно что-то значит на самом деле.
Позвонок
Почувствовала, как в руку, распластанную по земле, вошло что-то острое – неглубоко, немного больно, не опасно острое, но предупреждающее. Приподнимаюсь, чтобы осмотреть – вдруг кровавая капля выступит, и это будет значить, это будет значить – что? Подо мной смятая тонкая трава, созревающие семена подорожника, которые раньше любила счищать с толстого стебля, а потом под ногтями оставалось зелено-коричневое месиво, уже неспособное принести плоды. Я вымывала эти семена над раковиной, как потом буду смывать с рук настоящее, уже мужское или мальчишечье семя, если был в ту пору мальчик. Мужское семя смывается медленнее, тяжелее, оно прилипает у рукам, хоть и не забирается под ногти, не образует траурной каемочки – почему траурной, всегда хотела спросить маму, ведь траурным бывает только треугольник на фотографии человека, а под ней всегда надпись «После продолжительной болезни», а если нет, то это всегда значило в моем городе автокатастрофу, а здесь не знаю, что значит.
На земле под тонкой травой вижу жуков-пожарников, склеенных воедино, что это значит? Когда один идет, а другой словно бы неохотно движется следом? Кажется, что один съел голову другого и идет, дирижируя чужим мертвым телом, чужим пустым телом. Может быть, они так спариваются, хотя об этом думать противнее, чем об остальном.
Наконец, мой взгляд останавливается на том, что причинило боль, – белом, непонятном. Вначале приняла за семечко тыквы, потом вытащила из земли, осмотрела – позвонок, птичий или голубиный – никогда не считала за настоящих птиц, как будто может быть что-то настоящее. А кругом еще много белого – выходит, я сижу на голубиной земле, на голубином кладбище; может быть, они втайне ночью здесь хоронят своих, а днем притворяются прежними, глупыми. Или их сбрасывают сверху, с Волжского проспекта, чтобы не валялись, раздавленные, не пачкали чистые колеса.
Размазываю по пальцу выступившую капельку крови, достаю влажную салфетку – уж кровь-то смоется скорее любого семени. Может быть, я заражусь и стану голубем, голубкой, голубикой, хоть кем-нибудь стану, а позвонок буду носить с собой как оберег, вымою, вычищу, на цепочку повешу.
Папа говорит дома – ты что, дурочка, выброси; но я дурочка, я не выбрасываю.
Третье кольцо
Он купил ей кольцо из белого золота с маленьким бриллиантом. Она не любила бриллианты, и он знал, но все равно купил, словно назло, подарил. И не красивой, одетой, надушенной – ранней, ранимой, испачканной зубной пастой, в растянутой утренней футболке, на которой давно мелкие дырочки проступили (давно говорил – выброси, что ходишь неряхой, а она улыбалась и никогда не выбрасывала, все дома донашивала до прозрачности, а на улицу наряжалась), – просто надел на палец. Как влитое село, хотя пальчик тоненький, детский. Он проверял в ювелирном по первой фаланге собственного мизинца – и то боялся, что велико будет. Это в первый раз, когда первое кольцо покупал – боялся.
Это третье.
– Ну ты что, зачем, – сказала она. Она в трусиках и футболке, у зеркала. Пасту уже вытерла возле рта.
– Просто. Чтобы ты знала, что я…
– Почему ты мне все время даришь кольца, – перебивает, оборачивается, – ты же знаешь, что я не люблю этого, еще и золото, словно я взрослая женщина. Мне вообще такое не идет.
– А что идет?
– Ты не знаешь все равно, – отмахивается, снимает кольцо, – а коробочка есть?
Он подает ей розовую, что в магазине дали. Она снимает колечко, убирает.
– Почему не хочешь носить?
– Ну, руки же мою. Неудобно, мешается. Потом, с платьем, может, и надену куда. Не злись.
Он не злился. Он так и не вымолвил, не выдавил из себя того, что хотел. Она снова отвернулась к зеркалу и стала мазать руки кремом. Колечко в открытой коробке на край полки отодвинула, рассеянно, равнодушно.
Тогда он понял, что за сорок пять лет так и не научился плакать.
Второй раз
Я два раза училась играть в шахматы. Первый – в семь лет, в маленькой комнате, на застеленной кровати, от которой остро пахло бабушкой и дедушкой. Вернее, бабушкой только – я знала, что уже двадцать лет они спят раздельно, а дед – на диване в зале.
Доска была черной, лакированной, холодной и тяжелой, ферзи – обезглавленными (кто-то давно играл, но не по правилам, а как хотел).
Мы начинали на покрывале, усеянном белыми волосками их очередного белого кота – только белых и заводили, – и очень скоро мои пешки оказывались с дедушкиной стороны. Фигуры мы почти не трогали – кажется, дед и сам не знал, что дальше. Только потом мы медленно выводили коней и ничего не делали, только смотрели.
Потом я выросла, и доска завалилась за кровать, и фигурки катали белые коты.
Через двадцать лет ты объясняешь мне, что дальше.
Телевидение
Но не знаю, откуда это красное появилось, почему стекло в ванну, некрасиво собралось возле сливного отверстия, а дальше не идет. Ну так это у нее вечно засор был, а когда я говорил, что нужно позвать сантехника, потому как сам не могу прочистить, не умею, брезгую, она отвечала, что никогда в жизни не позовет в свою квартиру чужого, я спрашивал – а как же я? – ну какой же ты чужой, Славочка, отвечала. Считала меня за внука или еще за кого, забыла быстро, с какой легендой появился. Но я на самом деле чужой, потому что иначе при виде этого красного слезы бы хлынули, неприятно защекотали веки, пришлось бы умываться прямо здесь, над красным, под этим краном, разбавляя застывшее в ванне, а ведь нужно оставить все как оно есть сейчас, каким впервые увидел. А было вот что: открыл дверь в ванную, чтобы после улицы руки помыть, а там свет выключен и сидит она, бабка, – наклонилась над ванной, а из перерезанного бритвой горла кровь стекла и остановилась.
Бритвой.
Откуда мне знать, что бритвой?
Чем еще? Ведь горло режут бритвой, всегда. Ты же читал много, читал литературу. Там всегда про нее, про бритву. Вот ты и знаешь.
Бритвой.
Вон она валяется.
Это мужская модная опасная бритва, опасная универсальная бритва со сменными лезвиями, еще радовался, что удалось купить за скромную цену, а смотрелась отлично, и чувствовал себя человеком, когда брился, пусть это и дольше выходило, зато точно никогда не вспомнишь больше мерзкие маленькие бритвочки в Вологде, купленные в магазине бытовой химии и парфюмерии,
