Красные блокноты Кристины - Александра Евгеньевна Шалашова
– У меня все равно нет, вы не идите за мной.
– Как платить будем?
Вверху закрыли лестницу, ведущую на пляж. Он до одиннадцати работал, да, точно, она вспоминала. Пожала плечами, остановилась.
– Ты фотографировала тут, да? А хочешь, отвезу тебя туда, где такие фотографии сделаешь, что никто не поверит?
– Это куда?
– Я уж знаю куда.
Он схватил ее за бедра и развернул к белому строению с надписью «Медпункт». Там что – там красный крест на белом фоне, фон отстает от себя, белой крошкой падает потихоньку на бетонные плиты.
– Ты откуда приехала? – поднимая вверх ее юбку.
Из Иркутска, у нее на сумке написано – Иркутск: что-то там случилось, какой-то съезд, форум, где дали сумку, в которой и привезла все с собой на юг. Купальник, маленькое полотенце. Купаться не собиралась сегодня, но взяла – вдруг будет настроение, но не было весь день, весь вечер. Скоро появится, скоро захочется все с себя смыть.
После надела трусы от купальника, а те, что сняла, смяла комком и засунула в сумку. Хотела выбросить, чтобы не вспоминать потом, но хорошие, новые, и жалко.
– Тебя как зовут? – после всего спросил парень.
– Алена, – она подняла с мокрого песка имя, которое не было ее именем.
– Алена, можешь не платить, – он улыбался, вытирал руки бумажной салфеткой.
Она подобрала сумку, на которой написано Иркутск, поднялась по лестнице, не слышала парня, подошла к закрытой калитке, после которой набережная, где люди ходили, не останавливались, и можно было кричать – даже музыка не смолкла, все еще доносилось из открытой шашлычной Владимирский централ, ветер северный, и какая-то блондинка в прозрачной блузке на ярко-красный купальник кружилась одна. А перелезть легко невысокий заборчик, только на руках подтянулась, а слезла с той стороны. Оказалась.
Прошлась вдоль магазинчиков, зашла в открытую кофейню – трусы от купальника неприятно натирали внутреннюю поверхность бедер, но в кофейне не было туалета.
– Маленький капучино с корицей, пожалуйста, – попросила она, – оплата картой.
Она прижала карту к терминалу на несколько секунд, мелькнули серебристые буквы имени и фамилии, и вдруг не захотелось читать, заново вспоминая себя.
На телефоне загорелось уведомление о списании ста пятидесяти рублей: порадовалась, что кофе дешевле московского, а говорили, что в Крыму все дорого будет – и косметика, и еда, и вещи.
Памяти
А когда хочешь запомнить запах – он каким-то удивительным образом не запоминается, ускользает, делается обрывочным: поднесешь руки к лицу, проверяя, что там осталось, осталось ли хоть что-то? Ничего, даже памяти.
Но потом, полгода или год спустя, обнаружив среди рубашек чужой надушенный носовой платок, так и не вспомнив ту, которой принадлежал, почувствуешь: у нее были теплые волосы, разворошенные о подушку теплые светлые волосы.
Мертвое имя
Впервые увидел на каком-то литературном вечере, она была из нечитающих, маленькая и скучающая, за всеми, среди всех: желтые кукольные волосы, завитые и накрученные, иссушенные плойкой, про которую не сказали, как нужно обращаться, – умилило детское неумение, такое ненужное во взрослой девушке. Лет двадцать пять, тридцать – неясно, по каким признакам, по каким причинам видно, а только: не накрасилась, пришла со своими неяркими (детскими) бровями, светленькими, невидными. В зале полутемно, выступающие у микрофона кривляются, а она книжку читает, наклоняется близко-близко к ногтям, к лежащей на странице желтой прядке. Без очков, с очками стесняется.
Можно сесть к вам, спросил. Промолчала, проморгала, не нашла сил в себе сопротивляться?
Не дождавшись ответа, сел за ее столик, пока тридцатилетняя женщина с обезвоженными твердыми губами говорила со сцены, как ей тяжело среди людей притворяться живой; нет, другое.
Как вас зовут?
И она впервые подняла лицо от книжки, всмотрелась в меня – думаю, что все равно был слишком далеко, а придвинуться, чтобы рассмотреть, не могла, стеснялась, не имела интереса.
Мария.
И все, больше не говорили, а она навсегда Мария была – на поэтических вечерах, читках, объявлениях коротких списков премий, литературных резиденциях, мастер-классах, экскурсиях по пушкинским местам; всюду.
Я звал ее на велосипедные прогулки, на кофе, на ретроспективу Годара. Не отвечала, никуда не шла – если просил вдвоем, без товарищей, без полненьких вертлявых литературных дев. Потом и звать перестал, и на литературных вечерах перестал появляться – закрутилось что-то, расформировали отдел, поэтому мало спал, привыкал к новым обязанностям.
Через два года увидел ее в переходе на «Киевской», в пустой дневной час – она спускалась с лестницы, но что-то изменилось. Волосы, понял, они больше не были вьющимися, желтыми. От них вообще почти и не осталось ничего – выше ушей, но не красиво, по-девичьи, а почти как у меня, резко и властно обрубленное, остриженное. Шла она неплавно, как-то нервно, резко, некрасиво и неправильно перешагивая через две ступеньки. Ее руки, ладони словно бы стали тяжелее, заставляя низко склоняться к самой земле, к сероватому узорчатому граниту. Ее ладони стали похожи на мужские.
Привет, Мария, я сказал, а она подняла глаза, в которых ничего, совершенно ничего от Марии не осталось.
Лошади
На ипподроме прибирается человек, подметает разбросанную траву, у него в наушниках Iron Maiden – я только однажды решился подойти к бывшему известному, словно боясь заразиться – и сигаретами этими, и вытертой курткой, и китайскими одноразовыми наушниками, и острым запахом разбавленного спирта. Но только запах травы мне нравится, запах конского навоза нравится, потому иногда прогуливал первые уроки, чтобы прийти и посмотреть. И никто не виноват, что школа так близко к улицам: Беговая, Скаковая – господи, как красиво, а сейчас, в семнадцатом году, тут невыразимо тихо, то есть в целом громче стало, а от топота копыт пыль не летит по полю, все смолкло, человек снял куртку, чтобы отмыть пятнышки краски бензином. А, это ты приходил десять лет назад: я хотел, чтобы спросил человек.
И он оборачивается ко мне и спрашивает, и лошади тихонько переступают в денниках.
Слеза
Утром каждого лета, выходя на балкон, я слышу голос, тенор.
Кажется, одно и то же, какие-то куски мелодии, причем оперу я никогда узнать не могу, хоть и стараюсь. Гремят в доме из открытых окон ложечками, стаканчиками с мороженым, мисками земляники, а слов не разобрать. Слышу певучее итальянское звучание, знакомое, старое.
Хотела выследить, отследить, останавливалась у подъездов.
Выйдет ли он, остановится под навесом из виноградных неплодоносящих лоз?
И у меня есть музыка, только тише, спокойнее.
Вы в театре работаете, однажды спросила соседка – значит, слышно, хотя я и закрываю плотно двери, когда пою.
Вы в театре работаете, спрошу у него.
И кто-то, похожий на молодого Паваротти, встанет навстречу, и прозвенит по самарскому узкому дворику Una furtiva lagrima, во мне загорится.
Черный принц
Кто-то, невероятно похожий на ее мертвого мужа, стоял в очереди к фруктовому прилавку, складывал в прозрачно-розовый пакет помидоры сорта «черный принц», она знала такие, сама любила. Она постаралась присмотреться, разочароваться, убедиться в неправоте, но он все никак не мог развернуться лицом, склонялся и склонялся, бесконечно выбирая из ящика самые сочные плоды, придирчиво оглядывая каждый – и для кого, для чего? неужели у него другая жена, другие дети, ради которых стоит?
Она никогда не выбирала сама от равнодушия, все просила Гузель, чтобы она своими сухими маленькими руками складывала все – и яблоки, и алычу, и вишню. Любила больше черешню, но на себя внимания не обращала.
Мужчина протянул пакет Гузель, та положила на весы – мужчина не смотрел, оглядывал дома за спиной продавщицы.
Витенька, она хотела сказать, но он расплатился, собрался, отвернулся, чтобы зашагать, снова уйти.
Витенька, она хотела сказать, но только и пошла за ним.
Мужчина, похожий на ее мертвого мужа, шел к пятиэтажкам, выбирал из них свою, а какая была ее, в которой вместе жили, выставляли на балкон лыжные палки и пятилитровые банки, развешивали тоненькое выцветшее белье, расправляли капроновые веревки?
Витенька потом еще одну веревку нашел, толстую, из нескольких сплетенную.
Она следовала медленнее.
Она забыла абрикосы, которые хотела купить, она вернется домой с пустыми руками, ляжет спать, не поужинав.
Он выбрал ее дом, ее подъезд, вошел, пропал в темноте – наверное, поехал на лифте, что
